Россия глазами либерала

Вячеслав Вольнов

Пусть она и не красавица, пусть скорее уродина, но Россию я люблю. Ей явно не хватает ума, но зато какая душа! У нее страшная, дико страшная история, но может оттого-то и любовь.

1                      

Почему-то бытует мнение (к счастью не единственное), что если либерал, так обязательно космополит. Индивидуалист, поборник собственности и рынка, и уж непременно космополит. В иных глазах некосмополитичный либерал – нечто вроде круглого квадрата, противоречия в определении. Но почему? Но отчего? Неужели любовь к свободе несовместима с любовью к родине? Неужели провозглашать высшей ценностью свободу – значит не ценить страну, в которой родился, культуру, в которой воспитался, государство, подданным которого оказался?

2                      

На мой взгляд, подобного рода мнения – следствие недоразумения либо же сознательного или бессознательного желания либералов очернить. На деле же все проще и сложнее одновременно.

3                      

Верно конечно, что любовь к родине вряд ли выводима из либерализма напрямую – так же, как выводимо из него скажем право на жизнь. Какой бы смысл мы ни вкладывали в слово «свобода», жизнь – необходимое условие свободы, и значит нельзя быть либералом и не защищать право на жизнь. Здесь все просто и однозначно: между свободой и жизнью имеет место прямая логическая зависимость, которая не дает сбоя даже тогда, когда некто («пользуясь предоставленной ему свободой») покушается на жизнь или свободу другого. В этом случае мы имеем полное право отказать «покусителю» в праве на жизнь, поскольку этот отказ будет во имя жизни и свободы другого.

4                      

Любопытно однако, что если мы возьмем другое право человека – известное под именем «собственность», то связь этого права со свободой уже не столь логически однозначна, как это принято считать. Яркий пример – киники, которые презирали собственность и вместе с тем ценили свободу никак не меньше тех, кто эту самую собственность превозносил. В чем же дело? Разве можно быть либералом и не защищать право собственности?

5                      

Можно, если понять свободу так, как поняли ее киники – как независимость от всего того, без чего можно обойтись. Так, если можно обойтись без дома, то зачем зависеть от дома? Если можно обойтись без чашки и миски, то зачем зависеть от чашки и миски? Следовательно, киническая свобода – это свобода в нищете (свобода аскета), и тогда стоит ли удивляться их презрению к собственности?

6                      

Другое дело, если мы поймем свободу более привычно – как возможность делать то, что желаешь (и соответственно не делать того, чего не желаешь). Здесь свобода оказывается связанной с желанием, и так как желания бывают разные, необходимым условием свободы становится обладание средствами исполнения желания, а значит и право собственности на эти средства. Так, если я желаю путешествовать, то чтобы быть свободным, я – помимо отсутствия запрета – должен иметь средство передвижения или необходимую для оплаты перемещения сумму, если желаю производить товар – средства производства или необходимый для их приобретения капитал.

7                      

Еще один пример неоднозначности – связь свободы с демократией. Следует ли демократия из либерализма? Можно ли быть либералом и не ценить демократическую форму правления?

8                      

В пользу положительного ответа свидетельствует история либерализма, в частности учение Локка, который считал демократию лишь одной из допустимых форм правления. По мысли Локка, не так уж важно, в чьих руках находится власть – одного, немногих или всех; главное, чтобы эта власть была ограниченной, главное, чтобы она не покушалась на жизнь, собственность и свободу своих подданных. Абсолютная монархия не потому плоха, что она монархия, а потому что она абсолютна, признает за монархом право на произвол. И ровно по той же причине плоха абсолютная олигархия или абсолютная демократия.

9                      

Правда, та же история свидетельствует о том, что в конце концов либерализм обвенчался с демократией, включив ее в число своих производных ценностей. Но лишь потому, что признал ее (наряду скажем с разделением властей) еще одним средством защиты свободы, следовательно лишь убедившись в том, что демократическая форма правления защищает свободу лучше, чем монархическая или олигархическая.

10                   

Но именно потому, что для либерала демократия – средство, а не цель, он относится к ней иначе чем демократ. Он ценит ее как общее правило, как в общем случае более предпочтительную форму правления, но одновременно отдает себе отчет в том, что у этого правила возможны исключения – когда демократическим путем к власти приходят враждебные свободе силы. Следовательно, если демократ (иначе какой же он демократ?) вынужден держаться принципа «народ всегда прав» и мириться с итогами любого всенародного волеизъявления, то либерал оставляет за собой право не мириться с волей народа, если эта воля угрожает его высшей ценности – свободе.

11                   

Что же касается родины, то здесь положение дел еще более неоднозначно. Прежде всего либерал никогда не позволит себе требовать любви к родине и осуждать человека за то, что он этой самой любви не испытывает. Но не потому, что любовь к родине нежелательна, а потому что нельзя любить что-либо по требованию. По требованию можно сойти на остановке, принять один закон или другой, но только не любить – будь то женщину, работу или родину. Либерал может сожалеть о том, что человек не любит родину, возможно даже горевать об этом, но только не осуждать. Подобно тому как он не позволит себе осуждать человека за то, что тот любит эту женщину, а не другую, эту работу, а не ту, этот вид спорта, а не тот.

12                   

Другое дело – желательна ли любовь к родине, и если да, то почему? Следует ли эта желательность из свободы? Я полагаю, что следует, причем в силу той же самой логики, что и логика любви. Подобно тому как из любви к человеку следует желание блага для человека, из любви к родине следует желание блага для родины, и если понять благо родины либерально – по формуле «чем больше свободы, тем больше блага», желательность любви к родине станет очевидной.

13                   

Так что неверно, в корне неверно мнение, будто любовь к родине из либерализма невыводима. И уж тем более неверно мнение, будто любовь к родине с либерализмом несовместима. Либерал не утверждает, что тот, кто ценит свободу, непременно любит родину, но он утверждает желательность любви к родине, поскольку видит в ней еще одно условие свободы.

14                   

* * *

Будучи либералом – хотя и не в классическом смысле слова, – я много размышлял над тем, кто я – западник или славянофил? И почему-то ни то ни другое определение мне откровенно не нравилось. Я не западник, потому что вовсе не считаю, что Россия должна стать частью Запада или хотя бы Европы. Но я и не славянофил, потому что ценю главное достижение Запада – идею свободы. Только свободу я с некоторых пор понимаю существенно иначе – одновременно и так и не так, как в Европе. Не вдаваясь в подробности, свобода – это возможность следовать желанию быть самим собой, а так понятая свобода (я называю ее свободой в феноменологическом понимании) находится к свободе по-европейски в отношении диалектического снятия. Снятие – вид отрицания, когда отрицаемое не устраняется, а сохраняется и включается в отрицающее в качестве побочного момента. Проще говоря, свобода по-европейски – необходимое, но далеко не достаточное условие феноменологически понятой свободы, подобно тому как сытость – необходимое, но далеко не достаточное условие счастливой или просто благополучной жизни.

15                   

Похожим образом мне давно не нравятся попытки определить Россию в терминах «Запад» или «Восток», «Европа» или «Азия». Россия есть Россия, и по-моему этим все сказано. Россия – это цивилизация, у которой много общего с другими цивилизациями, но при этом она была, остается и будет еще одной цивилизацией наряду со множеством других.

16                   

Несколько лет назад я стал размышлять над тем, что такое цивилизация. Определений множество, и пожалуй самое распространенное – предельно широкая культурная общность. Во всяком случае именно так у Самуэля Хантингтона, который в начале 90-х нашумел статьей «Столкновение цивилизаций?».

17                   

Усомниться в том, что цивилизация – это общность на основе единой культуры, меня заставило простейшее соображение: в моем доме на первом этаже живет дворничиха, с которой у меня очевидно единая цивилизационная принадлежность (в предположении, что Россия – цивилизация), но с которой у меня почти никакого культурного единства. Более того, по мере развития культуры – даже в пределах одной и той же цивилизации – между людьми все меньше культурного единства, поскольку каждый выбирает и живет теми культурными ценностями, которые ему ближе. Вправе ли мы говорить о культурном единстве двух людей, если один любит Толстого, а другой – Достоевского? Ну а если третий не любит ни того ни другого, но зато без ума от Марининой или Акунина? А четвертый вообще книжек не читает, тратя свободное время на ДДТ и другие российские рок-группы?

18                   

После долгих раздумий и не без помощи жены (историка по профессии) я пришел к выводу, что хотя культура имеет отношение к цивилизации, не единство культуры, а единство исторической судьбы есть определяющий цивилизацию признак. Иными словами, не так уж важно, какими культурными ценностями живет человек; важно, с судьбой какой цивилизации он себя связал. И если он говорит себе: судьба этой цивилизации есть моя судьба, ее прошлое – мое прошлое, ее настоящее и будущее – мое настоящее и будущее, то каковы бы ни были его культурные предпочтения, он однозначно заявляет о том, что это его цивилизация. При этом под культурными предпочтениями я понимаю не только предпочтения в области искусства, но и предпочтения экономические, политические и даже религиозные. Либерал и коммунист, западник и славянофил, православный и мусульманин могут принадлежать одной и той же цивилизации, если осознают единство своей исторической судьбы, если не отделяют свою судьбу от судьбы России или какой-либо другой цивилизации мира.

19                   

Василий Аксенов написал книгу, в которой феномен цивилизации выговорил себя с непревзойденной ясностью и отчетливостью, – «Остров Крым». Спасшись от коммунизма и превратившись в процветающий форпост свободного мира, Крым в конце концов сам сдает себя своей тоталитарной исторической родине, причем не по какой иной причине, как от бессмысленности оторванного существования. В считанные месяцы измученными бессмыслием крымчанами овладевает Идея Общей Судьбы (так у Аксенова!), и они голосуют за решение о воссоединении с Советским Союзом.

20                   

Предельно широкое множество людей, осознающих единство своей исторической судьбы, – вот что такое цивилизация, и вот почему Россия – не Запад и не Восток, не Европа и не Азия. Судьба – и только судьба – делает Россию цивилизацией, и именно благодаря судьбе она была, есть и будет еще одной цивилизацией наряду с другими. Ибо вне зависимости от того, какими еще ценностями обогатится Россия в ближайшем или далеком будущем, она пойдет к этим ценностям своим собственным путем – одновременно так и не так, как Европа и любая другая цивилизация мира. И наоборот, какие бы из ценностей она ни потеряла (увы, прав был Гераклит говоря, что «все течет, все изменяется»), одного она не потеряет никогда – свою историю, свою неповторимую историческую судьбу.

21                   

* * *

Передо мной манифест «Русский политический консерватизм», опубликованный на сайте АПН в июле этого года. Авторы определяют консерватизм как «идеологию, нацеленную на сознательное удержание идентичности…» и находят идентичность России (если я правильно понял) в православии: «Русская цивилизация взросла под сенью православной веры… Православная Церковь является духовным оплотом русского народа – в прошлом, настоящем и будущем».

22                   

В свете вышесказанного у меня два возражения русским политическим консерваторам: 1) уже много веков нет цивилизации по имени «русская»; 2) у России как цивилизации нет никакой идентичности.

23                   

О русской цивилизации еще можно говорить применительно к первым векам русской истории, но с тех пор как Россия перестала быть Русью, т.е. вовлекла в свою историю многочисленные нерусские народы, преемницей русской стала российская цивилизация как предельно широкое множество людей (в том числе нерусских!), осознающих единство своей исторической судьбы. Увы, но у русских, как и у большинства других народов России, нет своей собственной цивилизации. Русские, как и другие народы России, образуют нацию, но никак не цивилизацию. Я не утверждаю, что все проживающие на территории России люди (в том числе русские) принадлежат единой цивилизации, но я твердо убежден в том, что применительно к России речь может идти лишь о российской цивилизации, к которой принадлежат в том числе не проживающие на территории России люди (русские или нет – неважно), если они осознают единство своей судьбы с Россией.

24                   

Что же касается российской идентичности (особенно подлежащей сознательному удержанию), то ее поиски напоминают мне сказочное «пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что». A priori предполагается, что это «не знаю что» существует, однако что оно такое – каждый отвечает в зависимости от собственных пристрастий. Уверен, что и русские политические консерваторы согласятся с тем, что православие не является идентичностью всех российских народов. Но дело в том, что оно не является идентичностью даже одного только русского народа. Утверждать же противоположное – значит скрытым образом навязывать человеку его идентичность, значит за него решать, какую веру ему исповедывать, чтобы его признали русским.

25                   

Я ничего не имею против православия и даже готов согласиться с тем, что религия (хотя и неоднозначно!) определяет принадлежность человека к цивилизации. Но из этого никак не следует, что религия есть определяющий признак цивилизации. Делать такой вывод – значит становиться жертвой распространенной логической ошибки, значит совершать подмену понятий. Ибо слово «определять» имеет по меньшей мере два смысла: логический, когда мы говорим об определении того или иного понятия; физический, когда мы говорим о причинной зависимости между скажем вероисповеданием и цивилизационной принадлежностью человека. Как и русский, болгарский народ тоже исповедует православие, но сегодня уже вряд ли приходится сомневаться в том, что русские и болгары принадлежат разным цивилизациям. Почему? Потому что болгары связали свою судьбу с Европой, потому что осознали единство своей судьбы (по крайней мере в будущем) с судьбой других европейских народов.

26                   

Мне понятно желание русских политических консерваторов вернуть русский народ к православию. Это желание – следствие так называемой «бездуховности» (другое название – «духовный вакуум»), в которой оказывается любой народ, идущий по пути либерально-демократических преобразований. За все надо платить и за свободу тоже! Бездуховность – плата за свободу, поскольку либерально-демократическое общество не решает за человека, ради чего он живет, или каков смысл его бытия. К сожалению, не каждый справляется с этой задачей и как следствие – живет бездуховной (читай: бессмысленной) жизнью. Точнее не живет, а бежит от нее в пьянство, наркоманию, секс, потребительство и прочие «пороки свободного общества». Трудно быть в свободе! Трудно быть в обществе, которое не располагает «блюдечком с голубой каемочкой», где лежат готовые смыслы. И тем не менее через это тоже придется пройти! И тем не менее придется научиться самому осмысливать свое бытие, что не исключает помощи со стороны православия и любой другой совместимой со свободой религии (равно как со стороны любого другого совместимого со свободой учения).

27                   

Подводя итог, я бы сказал так: если вообще имеет смысл говорить об идентичности России, то таковой может быть только ее история, только ее историческая судьба. Ясно, что так понятая идентичность не требует сознательного удержания в своем прошлом, относительно же будущего я ограничусь мягкой уверенностью в том, что это будет история борьбы за феноменологически понятую справедливость, или – что почти одно и то же – за равенство в феноменологически понятой свободе.[1]

28