Проблема наций
в свете теории цивилизаций

Вячеслав Вольнов

Даже беглого знакомства с проблемой наций достаточно для того, чтобы обнаружить противоречие, которое присуще едва ли не большинству либеральных решений национального вопроса: в одних случаях вспоминают о праве наций на самоопределение, в других – ищут и находят основание, которое позволило бы сделать из этого права исключение. Приведу лишь несколько наиболее ярких примеров.

1                      

Милль выступал за независимость Италии, Польши и Венгрии, но настаивал на сохранении Ирландии в составе Великобритании. Русские либералы соглашались на особый правовой статус Польши и Финляндии (Чичерин был даже готов признать правомерность притязаний Польши на независимость), но по отношению к всем остальным народам России защищали принцип единства и неделимости. Масарик выступал за самоопределение народов Восточной Европы, но заявлял о естественном праве чехов на Словакию и ряд районов, где преобладало немецкое население.[1]

2                      

Чаще всего в обоснование исключений из правила (в случае русских либералов – в обоснование самого правила) приводится довод о культурной отсталости соответствующих народов, откуда делается вывод о том, что их присоединение к более развитому государству есть благо для них же самих. Довод убедительный и не лишенный правдоподобия, но увы – не имеющий никакого отношения к либерализму. Точнее, он может иметь отношение к либерализму, если речь идет о народах, не знавших свободы и демократии и присоединяемых к государству, имеющему либерально-демократическое устройство. Однако если народы присоединяются к государству авторитарному и автократическому, то даже если оно более развито в культурном отношении, либеральные выгоды от присоединения неочевидны и могут быть убедительно оспорены.

3                      

Помимо нелиберальности довод «от культурной отсталости» страдает еще и тем недостатком, что обладает силой лишь на момент присоединения и утрачивают силу по мере того, как отсталые народы развиваются и преодолевают свою культурную отсталость. По достижении культурного равенства он вообще лишается силы и влечет не слишком приятный вывод о том, что нация-благодетельница свою историческую миссию выполнила и должна если не распустить, то по крайней мере предоставить присоединенным народам решить свою судьбу самостоятельно. Очевидно однако, что этот вывод находится в разительном противоречии с общемировыми стремлениями к объединению и обрекает желающее сохранения целостности государство на политику сдерживания культурного развития присоединенных народов. Что рождает еще одно и теперь уже полностью с либерализмом не совместимое противоречие: присоединяем, чтобы преодолеть культурную отсталость, но зорко следим за тем, чтобы эта отсталость никогда не была преодолена.[2]

4                      

Наконец, при всей своей убедительности и правдоподобии довод «от культурной отсталости» оставляет слишком большой простор для произвола. Он подразумевает, что без присоединения народ не смог бы преодолеть свою отсталость, однако не дает однозначного ответа на вопрос, как решить, смог бы или не смог? К сожалению, невозможность тем и отличается от возможности, что не может быть доказана на опыте. В отличие от возможности, опытным доказательством которой является само преодоление отсталости, непреодоление своей невозможности не доказывает. Впрочем, я принимаю возражение, что момент неопределенности есть в любом применении теории на практике и поэтому требование полного избавления от произвола чрезмерно и невыполнимо.

5                      

И тем не менее факт остается фактом: либеральные решения проблемы наций если не вообще лишены всяких принципов, то не могут следовать этим принципам последовательно. Причем сравнение европейских либералов с русскими обнаруживает любопытное отличие: если для европейцев принципом является право наций на самоопределение, то для русских – скорее присоединение культурно отсталых народов. И наоборот: если для европейцев исключением является присоединение культурно отсталых народов, то для русских – скорее право наций на автономию или самоопределение. И это более чем странно: как возможно, чтобы одна и та же идеология приходила к принципиально разным решениям одного и того же вопроса? Кто среди них не либералы – европейцы или русские? Или сказанное означает, что либерализм вообще не может дать единого принципиального решения?

6                      

Осмелюсь утверждать, что либерализм и впрямь не может дать такого решения, если решать проблему в категориях свободы, нации и культуры. Осмелюсь заявить, что в этом случае отмеченная противоположность неустранима, что во многом объясняет не только прошлое, но и нынешнее расхождение европейских и русских либералов. Право наций на самоопределение не может не вызывать принципиально разного отношения по обе стороны российской границы, что однако ни в коей мере не означает большую либеральность по ту стороны границы в сравнении с по эту. Разное отношение к этому праву означает совсем другое – то, что единое либеральное решение возможно лишь в категориях свободы, нации и цивилизации.

7                      

* * *

Прежде всего договоримся о том, что мы (по крайней мере в пределах настоящей статьи) будем понимать под нацией. Разноголосица в определениях давно вызывает смущение исследователей и ведет к не слишком обнадеживающему выводу о том, что для этого понятия вообще «нельзя изобрести никакого научного определения».[3] Однако без определений серьезной теории не построишь, и поэтому пусть даже они вызовут сомнение или сопротивление, другого выхода у нас не остается.

8                      

Рискну навлечь на себя обвинения в нелиберализме, но я буду понимать под нацией следующее: предельно широкое множество людей, осознающих свое кровное единство. Или короче: предельно широкая кровная семья. Я буду исходить из того, что идея нации – это идея единой крови, которая подобно потоку течет в жилах сменяющих друг друга поколений, подобно дереву ветвится и подобно реке сливается и смешивается с притоками. Я мог бы не утруждать себя обоснованием предпочтительности этого определения (воспользовавшись принципом «об определениях не спорят»), однако дабы у читателя не сложилось впечатление о произволе, кое-какие доводы все-таки приведу.

9                      

1. Происхождение слова «нация» от латинского глагола «nascor», который означает «рождаться, происходить». Верно конечно, что на этимологию внимания можно было бы и не обращать, однако если нация образуется на иной нежели кровь основе, то как тогда назвать общность, в основе которой – единство крови? Можно конечно провести различие между нацией и национальностью (или народностью), однако если вообще не вкладывать в понятие нации признак крови, не будет ли насилием над понятиями полное, до омонимии, смысловое разведение слов, имеющих одинаковый корень? Зачем создавать двусмысленность там, где ее можно избежать? Не лучше ли прислушаться к этимологии, а для всех прочих называемых нацией общностей подыскать другие имена? Например для общности на основе единства культуры – «культурная семья» или «культурия», на основе единого гражданства – «гражданская семья» или «граждания», на основе желания собственного государства – «волевластная семья» или «полития».

10                   

2. Близость к слову «нация» русского слова «народ», которое тоже происходит от «рождаться». Причем в отечественной дореволюционной литературе слово «народ» употреблялось как синоним к слову «нация», что можно рассматривать как прямое подтверждение их близости или даже тождественности.

11                   

3. Существование так называемых диаспор, осознающих свое единство исключительно по крови. Самый яркий пример – еврейская диаспора, которая за многие века рассеяния утратила все признаки единства кроме единства крови (в разных странах – разный язык, разная культура, разное гражданство). Другие примеры: обрусевшие немцы, обамериканившиеся русские и т.п.

12                   

Я мог бы продолжить изложение своих доводов, однако для поставленной мною цели достаточно и сказанного. Принимаемое мною определение куда более естественно нежели любое другое (в силу этимологии) и потому никак не может быть обвинено в произволе. Более серьезным выглядит обвинение в нелиберализме, однако лишь по причине явного недоразумения.

13                   

В самом деле. Как вообще решить, либерально или нелиберально то или иное определение? Лишь через сопоставление выводов с высшей для либерала ценностью – свободой. Например, нелиберальным можно было бы назвать такое определение нации, из которого следовал бы вывод, что нация ценнее свободы. Такое определение оказалось бы разрушительным для либерализма, однако ничего похожего принятое мною определение не содержит. Отождествление нации с кровной семьей вовсе не означает большую ценность нации, и даже если согласиться с тем, что так понятая идея нации может оказаться опасной для свободы (что не лишено оснований), нелиберальным будет не определение нации, а скажем вывод, что на этом основании следует проводить политику, направленную на вытравливание сознания кровного единства. Ибо само по себе сознание такого единства никакой опасности свободе не таит. Ведь члены одной семьи тоже сознают свое кровное единство, и однако же кому придет в голову видеть в этом прямую или косвенную угрозу свободе.

14                   

Честно говоря, упрямое избегание либералами кровного толкования нации напоминает мне страуса, который при виде опасности зарывает голову в песок. Почему-то подразумевается, что причина опасности именно в толковании, и поэтому стоит вложить в понятие нации «политкорректный» смысл, как опасность исчезнет сама собой. Нетрудно заметить, что это похоже на борьбу с курением путем переосмысления понятия «курение». Следуя этой логике, если внушить курильщикам, что курение – это не курение, а скажем вдыхание аромата цветов, они тут же откажутся от вредной привычки.

15                   

Более того. Избегание кровного толкования нации само чревато опасностью. Возьмем к примеру Милля. В «Размышлениях о представительном правлении» он, исходя из отождествления нации с политией (множеством людей, по своему свободному выбору желающих жить в собственном государстве), делает закономерный вывод о том, что «свободные институты почти невозможны в стране, состоящей из разных наций».[4] Вывод логически безупречный, ибо о какой свободе может идти речь в государстве, разделенном на множества людей, каждое из которых желает своего собственного государства? Однако представим себе человека, который не знает об особенностях Миллева словоупотребления и по привычке вкладывает в слово «нация» этимологически первичный смысл. Такой человек прочтет вывод Милля иначе – «свободные институты невозможны в стране, состоящей из разных кровных семей» – и затем, высоко подняв знамя свободы, возглавит борьбу за чистокровное государство, вытесняя с его территории всех инородцев. По принципу «Россия для русских», «Франция для французов» и т.д. И вовсе никакой я не националист, скажет он в ответ на обвинения. Я самый настоящий либерал, ибо рассматриваю чистоту государства не как самоцель, а как средство для свободы.

16                   

Несколько дополнительных замечаний.

17                   

Первое. Обратим особое внимание на то, что нация образуется не кровным единством как таковым, а именно сознанием кровного единства. В этом суть так называемого «субъективистского подхода», хотя лучше говорить не о субъективности, а феноменологичности. Иными словами, нация может быть понята двояко: онтологически – как множество людей, осознающих свое кровное единство, феноменологически – как бытие-в-сознании-кровного-единства. И пока человек не находит себя в этом бытии, говорить о его национальной принадлежности бессмысленно – вне зависимости от того, чья кровь течет в его жилах.

18                   

Второе. Сознание единства образует всякую общность, а не только общность по имени «нация». Без осознания образуется не общность, а лишь множество людей. Причем безразлично, действительно ли люди едины в том, в чем осознают себя едиными. В частности, для образования нации безразлично, действительно ли в жилах людей течет одна и та же кровь. Главное, чтобы люди так считали, в это верили, это осознавали. Действительное кровное единство есть конечно же миф (хотя и имеющий под собой генетическое основание), но суть дела от этого не меняется. Кроме того, для образования нации нужно сознание не просто единого происхождения, а именно единой крови. Славяне потому и не являются нацией, что не осознают друг в друге единую кровь. Они осознают друг в друге лишь примесь единой крови. Но (в их сознании) эта кровь уже давно смешалась с другими кровями и/или преобразовалась в кровь русскую, украинскую, польскую и т.д.

19                   

Третье. Именно потому, что для образования общности необходимо не само единство, а его сознание, одна общность может преобразовываться в другую без изменения своего состава. Одно и то же множество людей (смена поколений не в счет) может образовывать в один исторический период нацию, в другой – гражданию (гражданскую семью), в третий – культурию (культурную семью). А может быть одновременно кровной, гражданской и культурной семьей. Здесь теоретически возможны самые разные сочетания при неизменном или почти неизменном составе. И среди этих сочетаний самое важное – превращение нации в политию, политизация нации. Нация-полития тем отличается от нации просто, что едина не только сознанием крови, но и желанием собственного государства. Такое двойное единство принято называть национализмом (в политическом смысле слова), однако лучше все же называть его политизацией. В слове «национализм» не слышится призвука власти, да и на деле национализм никак не сводится к политизации.

20                   

Четвертое. Поскольку единство крови не дано человеку в опыте, для национального сознания важную роль играет единство места рождения, внешнего облика, языка, культуры. Именно по этим признакам национально озабоченный человек судит о своем кровном родстве с другими, однако легко убедиться, что эти признаки необязательны. Они играют роль знаков кровного единства, но не доказывают принадлежность к той или иной нации однозначно. Этим объясняется то любопытное обстоятельство, что при всех своих расхождениях исследователи феномена нации едины по крайней мере в том, что не существует четкого набора признаков, образующих общность по имени «нация».

21                   

И последнее. Принятое в международных делах отождествление нации с государством (например в Организации Объединенных Наций) я отношу к формализованному понятию нации, которое с содержательным чаще всего не совпадает. Но это и не так уж важно: в международных отношениях национальное строение государства имеет второстепенное значение и есть по большому счету его «внутреннее дело». И как для нас все граждане Франции – французы, так для французов все граждане России – русские (хотя для нас – россияне).

22                   

* * *

По логике вещей вслед за уточнением понятия «нация» следовало бы определиться и в отношении понятия «цивилизация» (понятие «свобода» оставим в покое – как по причине относительной однозначности (в пределах либерализма по крайней мере), так и по причине того, что оно в дальнейшем будет играть всего меньшую роль). Однако я пойду на хитрость и отложу определение цивилизации на потом. Но не потому, что у меня нет достойного определения (без него этой статьи просто бы не было), а потому что от этого определения слишком многое зависит и поэтому логичнее обсудить его тогда, когда прояснится его цена.

23                   

Итак, пусть понятие цивилизации будет пока полностью неопределенным за исключением чисто внешнего и формального признака – предельно широкое множество людей, включающее одну или несколько наций. Иными словами, будем исходить из того, что цивилизации образуются из наций (на какой основе – пока неясно) и что цивилизаций на планете не слишком много (точное количество не имеет значения). Примем также в качестве допущения главный вывод современной теории цивилизаций: будущее не за нациями, а за цивилизациями – в том смысле, что именно цивилизации будут играть в будущем главную роль в мировой политике. Этот вывод был впервые обоснован Хантингтоном (в статье «Столкновение цивилизаций?»[5]), хотя и не без изрядной примеси устрашающего эсхатологизма. Однако по сути идея Хантингтона в высшей степени здравая, что подтверждается и общемировым стремлением наций к объединению.

24                   

Принцип цивилизаций (так я буду называть в дальнейшем принятое выше допущение) не означает непременно, что нации утратят свои национальные государства и объединятся в государства цивилизационные. Такое развитие событий не исключено, но вовсе не является единственно возможным. Другим путем может стать путь, по которому идет Европа – объединение наций в цивилизационное полугосударство, равно как просто передача представительских прав государству, берущему на себя обязанность защищать интересы цивилизации на мировой арене (т.е. образование цивилизационных государств-представителей). Однако в любом случае ясно, что принцип цивилизаций влечет коренные изменения в политическом устройстве мира и что эти изменения будут идти в направлении политизации цивилизаций (в какой форме – неважно).

25                   

Но если так, то вопрос: каким должно быть либеральное отношение к нациям в свете принципа цивилизаций? Только одним: нации – промежуточная ступень в развитии человеческих общностей, из которых (но без их непременного исчезновения или слияния!) рано или поздно возникнут цивилизации. Либерализм (равно как и любая другая признающая логику истории идеология) не может относиться к нациям как к чему-то окончательному и видеть в них основу мирового политического устройства (с вытекающим отсюда правом наций на самоопределение). Проблему наций либерализм должен решать в свете принципа цивилизаций и значит с учетом того, что не нации, а цивилизации будут главными политическими игроками в будущем.

26                   

Отсюда следует, что проблема наций не имеет единого решения, когда речь идет о Европе и когда речь идет о России (равно как о других регионах мира). Ибо если согласиться с тем, что Европа и Россия – уже существуюшие или могущие стать существующими цивилизации (пока только «если», ибо что такое цивилизация, неясно), то разное решение проблемы становится логически неизбежным (хотя и вытекающим из единого принципа). Как государство Россия уже и так политически объединяет входящие в нее нации, и значит ее распад на нации-государства будет противоречить цивилизационной логике истории. И наоборот Европа лишь недавно пошла по пути политического объединения и значит распад входящих в нее многонациональных государств (Швеции и Норвегии, Австро-Венгрии, Дании и Исландии, Великобритании и Ирландии, Чехии и Словакии, Югославии) никак этой логике не противоречит. Более того, такой распад может быть оправдан принципом равноправия: на каком основании одни европейские нации должны входить в Объединенную Европу самостоятельно, тогда как другие – в присоединении к другим? Или лучше так: почему одни европейские нации стать субъектом Европы вправе, тогда как другие не вправе? Равноправие же российских наций в некотором смысле уже и так имеет место – во всяким случае тех, что являются субъектами Федерации. И хотя наций в России значительно больше национальных субъектов, вопрос об образовании ими своих собственных субъектов уже не угрожает распаду России как государству – это лишь вопрос о ее федеративном строении. К тому же и субъекты Европы не едины в национальном отношении, так что в этом отношении Европа и Россия не отличаются.

27                   

И тогда понятно, почему для европейских либералов принципом является право наций на самоопределение, тогда как для русских – скорее присоединение культурно отсталых народов. Такое расхождение свидетельствует не о различиях в либеральности и принципах, а лишь о разном применении одного и того же принципа к двум разным цивилизациям. По логике истории Россия существенно впереди Европы, ибо уже и так представляет собой цивилизацию-государство (но никак не нацию-государство – грубейшая и опаснейшая из ошибок!). И наоборот Европа до недавнего времени была существенно позади России, поскольку будучи единой цивилизацией пребывала в политической разобщенности и соперничестве (вплоть до междоусобных войн). Разумеется, нельзя утверждать a priori, что российский вариант политизации цивилизации (превращение цивилизации в государство) окончательный и предпочтительнее европейского (превращение цивилизации в полугосударство). Однако столь же нельзя a priori утверждать, что Россия (вслед за другими империями) обречена на распад или сжатие подобно шагреневой коже. Цивилизация может стать государством, что доказывается не только опытом России. При всей своей непохожести Соединенные Штаты тоже цивилизация-государство, пусть даже сами американцы называют себя нацией.

28                   

Таким образом, либерализм может дать единое решение, если подойти к проблеме наций в свете теории цивилизаций. Правда, это решение пока условно (подразумевает цивилизационное единство Европы и России) и к тому же не является собственно либеральным (раз в нем не задействована идея свободы). И это означает, что мы подошли к решающему месту рассуждений – к необходимости определения цивилизации и к выяснению связи принципа цивилизаций со свободой.

29                   

* * *

Обращаю внимание на драматичность переживаемого момента. Если для читателя целостность Российского государства не пустой звук, то вопрос о ее сохранении – это вопрос о цивилизационном единстве России. В некотором смысле будущее России – в определении понятия «цивилизация», так что цена этого определения более чем очевидна. Как я и предупреждал, от того, удастся ли нам найти приемлемое определение, слишком многое зависит, и потому прошу отнестись к нижесказанному со всей внимательностью.

30                   

Даже не очень искушенный в цивилизационных учениях читатель наверняка знает, что чаще всего под цивилизацией понимают общность, в основе которой – единство культуры. В пользу такого толкования говорит традиционное противопоставление цивилизации варварству (как двум стадиям исторического развития), а также принятое в археологии различение цивилизаций по культурам (материальным остаткам). Культурное единство лежит в основе цивилизаций по Шпенглеру и Тойнби, и ровно его же кладет в основание цивилизации Хантингтон – предельно широкая культурная общность. Все это казалось бы не оставляет ни малейших оснований искать иного определения, однако скажу прямо и откровенно: для меня отождествление цивилизации с культурией не годится. По той причине, что культурное единство России вызывает у меня большие сомнения и значит обрекает на вывод о неизбежности ее распада. И так как я такого распада не желаю, у меня нет иного выхода, кроме как пойти вопреки традиции и авторитетам.

31                   

Но годится ли теоретику следовать своим желаниям? Годится, если эти желания не есть только желания. Если их можно подкрепить серьезными доводами и эти доводы могут претендовать на убедительность.

32                   

Прежде всего замечу, что в отличие от слова «нация» (которое напрямую связано с «рождаться»), у «цивилизации» нет этимологической связи с «культурой». «Цивилизация» происходит от «civilis», а «civilis» означает «гражданский». При буквальном прочтении под цивилизацией следовало бы понимать гражданию, однако искусственность такого толкования вряд ли вызовет у кого сомнение. И это означает, что понятие цивилизации не имеет естественного определения, которое с самого начала могло бы соперничать со всеми прочими. Любое определение цивилизации будет этимологически произвольным, так что мы имеем полное право поставить традиционное под сомнение. Если правда удастся привести в пользу этого сомнения весомые доводы.

33                   

1. Определение цивилизации на основе единства культуры влечет неизбежный вывод о цивилизационной расколотости всех без исключения наций, если эти нации хоть немного развиты в культурном отношении. Ибо даже в пределах одной нации культура неедина. Ибо даже в пределах одной нации «низы» принадлежат одной культуре, тогда как «верхи» – другой. Что общего между массовой культурой обывателя и высокой культурой тонкого ценителя искусства? Что общего между наслаждающимся классикой меломаном и безумствующим под рок-музыку фанатом? А между почитателем Шекспира и пожирателем низкопробных романов? А между знатоком живописи и листателем порнографических журналов? Да стоит хоть на секунду осознать бесконечное многообразие культуры, как мы не найдем общего не только между «низами» и «верхами», но и в пределах этих слоев по отдельности.

34                   

Верно конечно, что обучаясь по единой общегосударственной программе, дети быть может читали одни и те же литературные произведения: Пушкина, Лермонтова, Толстого. Но ведь не одним же чтением определяется культурная принадлежность человека. Один читает Достоевского и носит его в себе до конца жизни, другой пишет сочинение и забывает о писателе не покидая школы. И тогда о каком культурном единстве нации может идти речь, если каждый, повзрослев, живет той культурой, которая ему ближе? Если культурные ценности могут не пересекаться даже в пределах одной семьи (речь об «отцах» и «детях») и если тем более нет такого пересечения у нации в целом?

35                   

Напрашивается возражение, что живет ли человек Толстым или Достоевским, не так уж важно, ибо тот и другой – достояние одной и той же культуры. И даже если он вообще живет исключительно народными сказками, то и это не опровергает культурного единства нации по причине исконной народности обоих писателей. Но тогда что означает единство культуры, если оно не в одних и тех же культурных предпочтениях? Что за тайное нечто мы должны понимать под единой культурой, если оно не в любви к одним и тем же музыкальным, живописным и прочим культурным творениям?

36                   

Честно говоря, поиски культурного единства нации напоминают мне сказочное «пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что». A priori предполагается, что это «не знаю что» существует, однако что оно такое – каждый отвечает в зависимости от собственных пристрастий. При этом в ходе поиска происходит подмена понятия и вместо единой культуры нам предлагают «национальный характер», «национальный менталитет» или еще что-то в том же духе. Но ни характер ни менталитет не могут служить критерием цивилизационной принадлежности, если согласиться с тем, что цивилизации образуются из наций и у каждой нации свой собственный характер и менталитет. Критерием цивилизационной принадлежности могли бы служить «цивилизационный характер и/или менталитет», однако найти таковые у разных наций еще труднее, чем у разных людей. В итоге критерий становится все более абстрактным и в конце концов начинает охватывать нации, цивилизационная чужеродность которых очевидна.

37                   

2. Определение цивилизации на основе единства культуры влечет неизбежный вывод о пересечении разных цивилизаций. Всякий русский любитель «Битлз» (а таковых немало!) должен быть причислен к цивилизации европейской, всякий японский любитель русского балета – к цивилизации российской. Либо мы должны признать их двойную цивилизационную принадлежность, однако в большинстве случаев окажется, что она даже не двойная, а множественная. И в этом нет ничего удивительного: культура (особенно если это культура высокая) лишь отчасти национальна, тогда как другой своей частью – наднациональна. И даже если она национальна по происхождению, она наднациональна по идее, по предназначению. Существуют, конечно же существуют культуры, которые скорее всего никогда не покинут пределы вскормившей их нации. Однако не такова судьба культур великих, мировых, вселенских. Подобно мировым религиям они не знают деления на нации и способны пленять самые далекие в цивилизационном отношении народы.

38                   

3. Определение цивилизации на основе единства культуры влечет опасный вывод о неизбежности «пятых колон» внутри культурно слабых (но не отсталых!) цивилизаций и как следствие – к жесткой (запретительной) политике по отношению к чужим культурным влияниям. Что это такое и чем это чревато, мы имели возможность убедиться на собственном опыте, однако при всей нелиберальности такой политики она логична и последовательна. Если будущее за цивилизациями и если сохранить цивилизацию можно лишь защитив ее культурное единство, мы не вправе возражать против прямого запрета на проникновение чужих культур, если принимаем логику истории и не желаем идти ей вопреки. Разумеется, сильные (но не передовые!) культуры могут обойтись и без такого запрета, имея все шансы отстоять себя в открытой борьбе. Но что делать культурам слабым, «неконкурентноспособным»? Не обращаясь за помощью к власти, они обречены на поражение, что означает неизбежность перерождения и исчезновения соответствующих цивилизаций. И так как силовое неравенство культур более чем очевидно, и даже запретительные меры с трудом удерживают от культурных проникновений, трудно не придти к выводу о плачевной судьбе всех культурно слабых (но не отсталых!) цивилизаций, что противоречит цивилизационной логике истории.

39                   

Более того, парадоксально, но факт: не кровное толкование нации, а культурное понимание цивилизации мы должны признать по настоящему нелиберальным, раз оно (ради сохранения культурно слабых цивилизаций) влечет вывод о необходимости нелиберальной культурной политики. Но и от сохранения цивилизаций мы отказаться не может, если принимаем логику истории. Культурное понимание цивилизации загоняет либерала в тупик, ставит перед мучительной и неразрешимой дилеммой: либо-либо, третьего не дано. Либо он следует логике истории и защищает нелиберальную культурную политику, либо отвергает такую политику и смиряется с неизбежностью исчезновения культурно слабых цивилизаций.

40                   

Прошу понять меня правильно: я вовсе не отрицаю того, что культура имеет отношение к цивилизации. Конечно же имеет, и забота о ее сохранении и преумножении сказывается на цивилизационном единстве самым благоприятным образом. Я тоже вижу цивилизационную опасность чужих культурных влияний и вовсе не намерен закрывать на эту опасность глаза. Однако я отрицаю то, что именно культурное единство есть образующий цивилизацию признак, что именно культурные предпочтения определяют цивилизационную принадлежность человека. Как мы увидим ниже, не только культура имеет отношение к цивилизации, подобно тому как не только язык имеет отношение к нации. И поэтому ровно так же, как нация не определяется на основе языка или внешнего облика, цивилизация не определяется на основе культуры. Культура – лишь одна из возможных причин цивилизационного единения, наряду с которой существуют другие причины, причем зачастую куда более действенные.

41                   

4. Подводя итог изложенным доводам, можно заметить, что все они построены на выявлении и заострении следующей принципиальной особенности: вопрос о культурной принадлежности есть вопрос о ценностных предпочтениях человека, а в вопросе о ценностях сколько людей, столько и предпочтений. Здесь действует знаменитый «закон Протагора», по которому «человек – мера всех вещей». В чем и находит объяснение шаткость и размытость цивилизаций, понятых как культурные семьи. Скажем, если согласиться с тем, что свобода – ценность европейской цивилизации (а как же иначе?), тут же напрашивается возражение: а почему собственно только европейской? Разве другие цивилизации не могут сделать свободу столь же ценимой? Так ведь не только могут, но и делают! Так ведь не только могут, но и идут по пути либерально-демократического развития! И тогда значит ли это, что они стали с Европой цивилизационно едины? И тогда значит ли это, что все либерально-демократические страны образуют единую либерально-демократическую цивилизацию? Но в таком случае понятие цивилизации лишится подразумеваемой в теории цивилизаций определенности, поскольку уже не сможет определять политическую карту мира. Каждой наднациональной ценности будет соответствовать своя собственная цивилизация, причем они будут пересекаться самым причудливым образом. Ценностные предпочтения имеют отношение к цивилизациям, но как и культура, сами по себе цивилизаций не образуют.

42                   

* * *

Но тогда что? Какой еще признак мы может предложить на роль цивилизационного, с тем чтобы избежать выявленных недостатков культурного? Пожалуйста: сознание единства исторической судьбы. Что дает нам следующее определение: цивилизация – это предельно широкое множество людей, осознающих единство своей судьбы. Или короче: предельно широкая историческая семья. Или еще короче: бытие-в-сознании-общей-судьбы (цивилизация в феноменологическом понимании). Идея цивилизации – это идея единой судьбы, которая подобно волокну сплетается из нитей-судеб отдельных людей, подобно дереву ветвится и подобно реке сливается и смешивается с притоками. Сразу видно, что формально идея цивилизации не отличается от идеи нации, что хорошо объясняет по меньшей мере двусмысленность последней, когда в нее вкладывают то собственно национальный, то цивилизационный смысл (например называя американцев нацией). Однако они отличаются содержательно, что и дает возможность разным нациям (разным кровным семьям!) образовать единую, самобытную и не пересекающуюся с другими цивилизацию. Осталось лишь показать, что наше определение избегает недостатков культурного.

43                   

Первым делом бросается в глаза, что в отличие от культурного, историческое понимание цивилизации не предполагает никаких ценностных предпочтений. Оно не подчиняется «закону Протагора», так как вовсе не требует от человека ценностного отношения к судьбе той цивилизации, с которой он себя связал. Он может считать эту судьбу достойной или недостойной, счастливой или несчастной, трагической или комической, но если он говорит себе: судьба этой цивилизации есть моя судьба, ее прошлое – мое прошлое, ее настоящее и будущее – мое настоящее и будущее, то даже проклиная судьбу, он однозначно заявляет о том, что это его цивилизация. Если в феномене нации люди говорят друг другу: ты и я – одной крови, то в феномене цивилизации: ты и я – одной судьбы. И как бы по-разному они эту судьбу ни оценивали, какой бы разной ни видели ее в будущем, они – представители одной и той же цивилизации, пусть даже завтра сойдутся в смертельной схватке.

44                   

Аксенов написал книгу, в которой феномен цивилизации выговорил себя с непревзойденной ясностью и отчетливостью, – «Остров Крым». Спасшись от коммунизма и превратившись в процветающий форпост свободного мира, Крым в конце концов сам сдает себя своей тоталитарной исторической родине, причем не по какой иной причине, как от бессмысленности оторванного существования. В считанные месяцы измученными бессмыслием крымчанами овладевает Идея Общей Судьбы (так у Аксенова!), и они голосуют за решение о воссоединении с Советским Союзом.

45                   

Феномен цивилизации проговаривает себя и в книге Данилевского «Россия и Европа», правда не столь однозначно. Данилевский отождествляет цивилизацию с «культурно-историческим типом» и значит кладет в ее определение два признака: единство культуры и единство истории. Однако легко увидеть, что в отличие от Шпенглера, Данилевский менее всего уделяет внимание собственно культуре и более всего именно истории. Верно конечно, что его идею единой славянской цивилизации (во главе с Россией) следует признать обреченной, однако лишь историческое понимание способно ответить почему: потому что западные славяне осознают единство своей судьбы с Европой, тогда как восточные – с Россией.

46                   

Отсутствие ценностных предпочтений (в историческом понимании цивилизации) сразу же лишает неизбежности вывод, будто любая культурно развитая нация обречена на цивилизационную расколотость. Такое возможно, но лишь как исключение, а не правило. Ближайший пример – Украина, западная часть которой связывает свою судьбу с Европой, тогда как восточная – с Россией. И это понятно: Украина лежит на линии разлома между цивилизациями, в прошлом долгое время была в отрыве от России, испытала сильное влияние католичества, и поэтому ныне пребывает в цивилизационной неопределенности. Однако ее цивилизационная расколотость принципиальным образом отличается от ее же культурной расколотости между «низами» и «верхами», которая имеет место в любой нации вне зависимости от степени ее цивилизационного единства.

47                   

Более того. Отсутствие ценностных предпочтений не только не раскалывает нацию цивилизационно, но наоборот – объединяет ее вопреки культурным, идейным, классовым и прочим различиям. Можно носить джинсы и наслаждаться джазом – и при этом связывать свою судьбу с Россией. Можно до беспамятства любить индийские раги, искренне восхищаться Маркесом или Борхесом – и при этом принадлежать российской цивилизации. Наконец, можно быть западником или славянофилом, либералом или коммунистом, рабочим или работодателем – и однако же осознавать свое историческое единство со всеми своими идейными, классовыми и прочими противниками.[6]

48                   

Верно конечно, что ценностные предпочтения могут сказываться на цивилизационной принадлежности отрицательно: связь с судьбой родной цивилизации разрывается и человек осознает свое историческое единство с другой цивилизацией. Однако отрицательное для родной, влияние предпочтений оказывается положительным для чужой цивилизации. Первая теряет, но зато вторая приобретает нового члена, как например в случае датчанина Даля, немца Струве, россиянина Рериха и многих многих других. Все эти факты не означают конечно же, что человек меняет свою принадлежность по воле, а лишь то, что в отличие от принадлежности к нации, принадлежность к цивилизации изменчива. Однако в целом изменение принадлежности есть скорее исключение чем правило (если не считать особые случаи, когда судьба нации делает крутые повороты), и это означает, что историческое понимание цивилизации не боится чужих культурных влияний и потому не разрывается в дилемме: либо нелиберальная культурная политика, либо исчезновение культурно слабых цивилизаций. С либеральной точки зрения это едва ли не самое главное преимущество исторического понимания, позволяющее убить сразу двух зайцев: и ограничиться мягкой (покровительственной) политикой по отношению к своим национальным культурам, и не испытывать страха перед неизбежностью цивилизационного перерождения.

49                   

Более того, историческое понимание не испытывает страха и перед другим «грозным» явлением современности – культурной обособленностью эмигрантов из цивилизационно далеких стран. Если прежде такие эмигранты поглощались, утрачивая сознание кровного и культурного единства с родиной, то ныне они образуют самобытные сообщества, упорствующие в своем культурно-национальном своеобразии. И однако же если они связали свое настоящее и будущее с судьбой приютившей их нации, если они не временные поселенцы, а прижились на новой земле всерьез и надолго, мы имеет полное право говорить об изменении или удвоении их цивилизационной принадлежности и не видеть в них непременной угрозы цивилизационному единству. Согласен, что культурная обособленность эмигрантов может стать причиной цивилизационного раскола, однако из «может» не следует «станет», а лишь необходимость грамотной цивилизационной политики. Да и сам этот раскол вновь принципиально отличается от культурного раскола между «низами» и «верхами», поскольку затрагивает не нацию, а государство. Цивилизационно расколотым оказывается государство, в котором проживают эмигранты, а вовсе не нация (или нации), образующая его костяк.

50                   

И тем не менее случаи удвоения цивилизационной принадлежности мы можем отнести к исключениям из правила и сделать вывод об отсутствии (в общем случае) пересечений между цивилизациями. Такое пересечение имеет место лишь в случае двойной принадлежности нации, однако для большинства ее членов раздвоение исторического сознания маловероятно (в отличие от раздвоения и даже размножения культурных предпочтений). И это понятно: для сознания общей судьбы первейшее значение имеет единство территории (ибо судьба – это последовательность событий, а события имеют пространственную отнесенность), и значит события, случающиеся с соседом, в мою судьбу строго говоря не входят. В мою судьбу входят события, затрагивающие меня и моих близких, и значит лишь масштабные исторические события образуют общую судьбу обширного множества людей. И чем масштабнее событие, тем шире круг тех, кто может образовать цивилизацию. Подчеркиваю: может, но не обязательно образует, ибо для общности необходимо не единство судьбы как таковое, а сознание такого единства. Без осознания образуется лишь множество людей с единой исторической судьбой, из которых общность может сложиться, а может и не сложиться. Но верно и обратное: если человек осознает судьбу соседа как свою судьбу, то даже при отсутствии исторического единства как такового они образуют общность, предельное расширение которой дает цивилизацию.

51                   

Не следует думать, будто только исторические события в узком (политическом) смысле становятся основой цивилизационного единения. Такой основой могут стать события экономики, религии, спорта и т.д. Рост благосостояния, обращение в веру, успехи сборных тоже служат цивилизационному единению, когда осознаются как события общей судьбы. Но верно и обратное: падение в нищету, церковный раскол и другие мучительные события истории (в широком смысле) могут разрушить сознание общей судьбы, каким бы крепким оно до того ни было. Но могут и усилить!

52                   

Разумеется, одно и то же событие часто касается разных людей по-разному: одни сражаются по одну сторону баррикад, другие – по другую, одни выходят из сражения победителями, другие – побежденными. Однако эти расхождения не обязательно раскалывают стороны цивилизационно, если конечно до сражения они были едины. Здесь все зависит от того, осознают ли стороны судьбу противника как свою. Если осознают (возможно проклиная) – цивилизационное единство сохраняется, если не осознают – разрушается. Человек говорит: меня судьба победителей не касается, пакует чемоданы и отправляется в эмиграцию (в том числе цивилизационную). И наоборот: если сознание общей судьбы сохраняется, даже отправляясь в эмиграцию политическую, побежденный остается с победителями цивилизационно.

53                   

Но если до сражения цивилизационного единства не было, то и осознавать общее событие стороны будут по-разному – как разные события. Одна сторона осознает его как «присоединение культурно отсталых народов» (или «расширение своего жизненного пространства»), другая – как «покушение на свою свободу и независимость». Фактически единое, событие в разных сознаниях раздваивается и потому не становится основой цивилизационного единения. Затем (в случае присоединения) возможны два варианта: историческая память побежденных цепко хранит горечь поражения и упрямо отторгает общие с победителями события (осознавая их как события не своей судьбы), либо же горечь поражения утихает и общие события становятся основой цивилизационного единения. Какая из возможностей осуществится, зависит от ступени развития побежденных на момент присоединения, от длительности проживания в едином государстве, от грамотности цивилизационной политики победителей.

54                   

Тем самым получает неожиданное объяснение явление, известное как «переписывание истории»: вернув независимость (или даже еще до того), побежденная, но цивилизационно не сломленная сторона перетолковывает общие с победителями события, как бы восстанавливая порванную нить своей собственной судьбы. Она упрямо не желает признавать с победителями никаких общих событий, вызывая у тех недоумение и подозрение в умопомешательстве. Раздаются обвинения в «извращении истории» (часто вполне заслуженные), однако стороны глухи и не слышат друг друга. И это понятно: согласиться с толкованием победителей будет означать для побежденных признание своего временного цивилизационного исчезновения, своей временной цивилизационной смерти.

55                   

Вывод о непересечении разных цивилизаций свидетельствует о том, что историческое понимание гораздо лучше соответствует принципу цивилизаций, чем понимание культурное. Культурная карта мира не имеет четких границ, включает одних и тех же людей в разные цивилизации (если у них множественные культурные предпочтения) и потому не может служить основой политической карты мира. Более того, развитие мировой культуры в направлении многообразия и неизбежные культурные влияния превращают культуру в самый неподходящий признак для разделения человечества на цивилизации, обрекая исследователей на произвол. Так, тот же Хантингтон по сути сводит культуру к религии, подразделяя цивилизации на «западно-христианскую», «православную», «исламскую» и т.д. Но каким признаком он будет пользоваться в случае, если предположим завтра все они станут атеистическими? Невероятно – согласен, но ведь теоретически такое возможно! Кроме того, что делать с разделением европейцев на католиков и протестантов, а россиян – на православных и мусульман? В отношении России Хантингтон скорее всего сделает вывод о ее цивилизационной расколотости (как сделал его в отношении возможного будущего Америки), но тогда тот же вывод следует сделать и в отношении Европы. Или объединить все христианские нации (по всем частям света!) в единую христианскую цивилизацию. А для защиты ее цивилизационного единства проводить политику по ограничению чужих религиозных влияний и предотвращению чрезмерной атеизации. И видеть в каждом иноверце или атеисте угрозу цивилизационного перерождения…

56                   

И это означает, что от того, примем ли мы культурное или историческое понимание цивилизации, напрямую зависит, какой цивилизационной политики мы должны придерживаться. Если культурное – политики культурного единообразия, если историческое – политики культурного разнообразия на основе Идеи Общей Судьбы. В последнем случае все, что нам нужно, – убеждать людей в преимуществах общего исторического пути и делать все для того, чтобы это убеждение крепло. И пусть каждый пристрастится той культуре, которая ему ближе, живет и души не чает в тех культурных творениях, которые наполняют его бытие смыслом. И пусть никто не провозглашает свою культуру передовой и высшей, называя остальные отсталыми и низшими. Надеюсь, читатель сам в состоянии решить, какая из этих политик более либеральна, какая идет по пути с идеей свободы, а какая нет.

57                   

Итак. Я не скрываю факта, что мотивом моего отказа от культурного понимания цивилизации было желание «спасти Россию» – теоретически, в смысле ее возможности как единого государства. Однако найденное в итоге историческое понимание никак нельзя признать «подгонкой под ответ». Даже если оно спорно, оно отнюдь не произвольно, а имеет на своей стороне серьезные и убедительные доводы. Разумеется, читатель вправе не признавать эти доводы убедительными, но тогда пусть он ответит на вопрос: как назвать предельно широкую историческую семью? как назвать предельно широкое множество людей, осознающих единство своей судьбы? Если не «цивилизация», то пусть он предложит другое имя, и тогда я поступлю следующим образом: отдам слово «цивилизация» сторонникам культурного понимания и заменю его (там где нужно) на новое – скажем «история». «Принцип цивилизаций» будет звучать тогда как «принцип историй», но – и это главное – вывод о возможности сохранения России останется в неприкосновенности. Правда – лишь при условии историйного единства России. Переходим к завершающей части исследования.

58                   

* * *

Я не могу однозначно утверждать, что Россия будет цивилизацией и в будущем. Но я могу однозначно утверждать, что Россия есть цивилизация в настоящем. В этом могли быть сомнения в недавнем прошлом – когда Россия была тоталитарной и значит не нуждалась в цивилизационной основе (такова особенность тоталитарной власти, которая может удерживать нации невзирая на их цивилизационную чуждость), но в этом почти не осталось сомнений в настоящем – после того как Россия прошла смутное время крайнего ослабления власти. Правда, цивилизационное основание России дало чеченскую трещину, однако дальше этой трещины дело по счастью не пошло. Доказательство – Дагестан, в судьбоносный момент истории сделавший однозначный выбор в пользу России.

59                   

Но и на деле история народов России имеет достаточно много событий, которые могли бы связать их в единую цивилизацию. Начиная с общего присоединения к единому государству и кончая общей попыткой вырваться из тоталитарного прошлого. Да и само это страшное прошлое легло на них общим бременем, во многом уровняв русскую нацию с остальными. Я не говорю об общей войне и других великих предметах нашей общей гордости. Мы долго жили вместе и мы многое вместе пережили. Будет ли наше цивилизационное единство прочным, покажет время, но у России есть шанс остаться единой цивилизацией в будущем. В том числе в силу географического положения населяющих ее народов, отрезанных от всех остальных цивилизаций на севере и востоке. На юго-востоке известную опасность представляет цивилизация Китая, однако не следует эту опасность и преувеличивать (раз пока китайцы, а не россияне предпочитают изменить или удвоить свою цивилизационную принадлежность). И лишь на юге и западе Россия окружена цивилизациями, которые могли бы побороться за цивилизационную принадлежность приграничных народов (по обе стороны границы). Впрочем, на западе Россия уже и так потеряла все что можно, в том числе Белоруссию, цивилизационная принадлежность которой пока однозначно российская. Это оправдывает ее воссоединение с Россией, но не на правах субъекта союзного государства, а на правах субъекта (или субъектов) Российской Федерации. И не потому, что она несоизмерима меньше России, а потому что она – государство-нация, тогда как Россия – государство-цивилизация.

60                   

По той же причине России не следует безоглядно кидаться в общеевропейские политические организации на равных правах с остальными. Ее участие может быть оправдано тактически, но неоправданно (и даже унизительно) стратегически. В свете принципа цивилизаций будущее – за Советом Цивилизаций, а вовсе не за Советом Европы или Азии. Во всяком случае принцип наций все более себя изживает, да и вообще никогда не был проведен до конца последовательно. По идее на его основе должна работать Организация Объединенных Наций, однако и без лишних слов понятно, что ни одна из крупных держав не согласится оказаться под властью мелких и просто крохотных государств, входящих в Генеральную Ассамблею. Важнейшие решения принимает Совет Безопасности, но из него подавляющее большинство наций исключены.

61                   

Должна ли Россия идти по пути Европы? Вопрос непростой, ибо по меньшей мере двусмыслен. Если прочесть буквально, то идти по пути Европы – значит повторить ее судьбу, что будет означать утрату цивилизационной самобытности. У Европы появится цивилизационно неотличимый двойник, бегущий за нею вдогонку. И это означает, что Россия не должна идти по пути Европы, если хочет сохранить свою цивилизационную самобытность. Она должна идти своим собственным путем, что однако ни в коей мере не означает, что местами пути России и Европы не могут совпадать по направлению – к либерально-демократическому устройству, благосостоянию и т.д. Но и быть параллельными они тоже не должны, дабы не заразиться болезнью, которую Данилевский назвал «европейничаньем». В частности, Россия вовсе не обязана дробиться на нации-государства (чтобы потом собирать их в Объединенную Россию), равно как любой ценой стремиться в «золотой миллиард», забывая о всем остальном населении планеты. Трагическое своеобразие России в том, что она первой рванулась к справедливости, хотя увы – обожглась и рухнула в пропасть оттого, что ложно ее истолковала. И тем не менее у меня есть веские основания утверждать, что именно идея справедливости (как цель мирового переустройства) может сохранить цивилизационную самобытность России. Подобно тому как идея свободы сохраняет самобытность Европы и Америки. Надо только понять свободу и справедливость иначе – так, чтобы они не противоречили друг другу.

62                   

Нет необходимости говорить, что самый близкий путь к цивилизационному распаду России – русификация входящих в нее народов. Это понимали и либералы прошлого, однако они не могли обосновать свое понимание теоретически. Более того, в культурном толковании цивилизации как раз наоборот: чем сильнее русификация, тем крепче должна быть российская цивилизация. Ибо какая еще культура может претендовать на связующее все российские народы начало? Ибо какая еще культура может стать единой для всех российских народов? Следовательно либералы, разделяющие культурное понимание, впадают в противоречие: отождествляют цивилизацию с культурией и однако же отказываются от политики культурного единообразия. Ясно, что историческое понимание полностью избегает этого противоречия, хотя и не отрицает известную опасность чужих культурных влияний и необходимость мягкой покровительственной политики по отношению ко всем произрастающим на территории России слабым культурам.

63                   

Но есть еще одно противоречие, в которое впадают либералы, – когда избегают кровного толкования нации и на этом основании отказывают малым народам в праве называться нацией. Поставим себя на место башкира. Вы, говорит либерал, не являетесь нацией (а лишь национальностью или народностью), поскольку не обладаете развитым национальным самосознанием, так сказать «не доросли». При этом русских он конечно же нацией назовет, раз они создали свое национальное государство. И тем самым невольно ущемит представителей малых народов, поставив их на ступень ниже русских. В итоге из чистого желания равноправия башкир станет подумывать о создании башкирского государства, дабы подрасти до сознания русских. Следовательно, желая одного – избежать политизации наций, либерал достигнет ровно противоположного – толкнет их на этот путь. Тогда как куда разумнее сказать народам другое: все вы одинаково нации (раз осознаете свое кровное единство), однако не будем делать из нации культа. Нации – промежуточная ступень мирового развития, так что лучше не перечить логике истории. И добавить: у русских тоже нет своего национального государства, а как у всех – государство цивилизационное, наднациональное. И будем относиться к нему как нашей общей судьбе. Вот почему я назвал грубой и опасной ошибкой именование России государством-нацией. Ибо если нацией, то чьей? Какая из российских наций может заявить о своих преимущественных правах на него? Правильный ответ – никакая, и поэтому лучше воздержаться от вводящего в соблазн словоупотребления. Либо в праве называться нациями следует отказать всем российским народам (включая русских) и отождествить нацию с гражданией. Но тогда Россию уже нельзя будет называть многонациональным государством.

64                   

И последнее: для упрочения Российского государства мало залатать и укрепить его цивилизационную основу – сознание общей судьбы. Надо также позаботиться о другом – чтобы его граждане желали жить в этом государстве. Надо превратить Россию в политию, сделать из нее одновременно гражданскую, историческую и волевластную семью. Короче, надо, чтобы Россия из государства-цивилизации превратилась в государство-цивилизацию-политию.

65