Феномен игры

Вячеслав Вольнов

Добрый вечер, дорогие коллеги, педагоги и сотрудники, студенты и студентки Санкт-Петербургской консерватории! По просьбе некоторых студентов я решил прочитать еще одну лекцию по феноменологии, а может и не одну, если вы пожелаете встречаться со мной и дальше. У меня родилась идея целого цикла лекций по феноменологии – по две за семестр, чтобы с одной стороны, иметь возможность делиться с вами своими собственными открытиями, с другой – не слишком переутомлять вас тем, что вроде бы не имеет прямого отношения к вашей профессии. Вы музыканты, я философ, вы живете чувствами, я – мыслями, но почему бы нам не обогащать друг друга тем, что вы считаете достойным переживания, а я – понимания? Признаюсь, из всех видов искусства музыку я люблю больше всего, и очень благодарен судьбе за то, что вот уже шестнадцать лет работаю в Консерватории. В разное время я подрабатывал и в других вузах, но нигде не чувствовал себя так, словно я в родном доме. Поэтому цикл лекций по феноменологии, который я задумал прочитать в стенах Консерватории, – это как бы мой ответный дар музыке за наслаждение и другие переживания, которые она подарила и продолжает мне дарить.

1                      

Тема сегодняшней лекции – «Феномен игры», и это означает, что сегодня вы примете участие еще в одном феноменологическом таинстве – таинстве раскрытия игры. Напомню, что раскрыть игру – значит выговорить ее «что», ее сущность, значит ответить на вопрос «что это такое?». Напомню также, что ответ, к которому мы в конце концов придем, не претендует на единственность, но в отличие от других ответов, он обладает тем преимуществом, что будет получен не наобум, не на основе моего личного или чужого опыта, а по строгим правилам феноменологии. И так как я не уверен в том, что все присутствующие знают об этих правилах, я вынужден попросить прощения у знающих и хотя бы вкратце повторить то, что говорил о феноменологии в прошлый раз.

2                      

Феноменология

Феноменология – это речь, раскрывающая феномен, или раскрытие феномена в речи. Раскрыть феномен – значит выговорить его «что», его сущность, значит ответить на вопрос «что это такое?». При этом под феноменом мы будем понимать бытие сущего.

3                      

Что такое сущее, проще всего пояснить на конкретных примерах: сущее – это человек, обезьяна, топор, дом, Земля, Солнце и т.п. Можно заметить, что сущее чаще всего передается существительным, причем таким, которое ни от какой другой части речи не образовано. Напротив, бытие тоже передается существительным, но образованным от глагола: чтение, хождение, бегание, изготовление, сочинение (музыки) и т.п. К бытию относятся также желание, переживание, понимание и даже сознание. Следовательно, если человек – сущее, то его хождение – бытие. Если обезьяна – сущее, то ее кривляние – бытие. Наконец, если дом – сущее, то его горение – бытие. И так далее.

4                      

Сущее относится к бытию следующим образом: сущее пребывает в бытии. Человек – в хождении, обезьяна – в кривлянии, дом – в горении. Предлог «в» не имеет здесь пространственного смысла, а имеет ровно тот смысл, в каком мы говорим «тело находится в движении». Причем говорим правильно, потому что движение – бытие. Вместо «бытие» можно сказать «способ бытия» (или «модус бытия»), но эта замена сугубо языковая. К сожалению, у слова «бытие» нет множественного числа, и поэтому приходится использовать «способы бытия». Подобно тому как вместо «человеки» мы говорим «люди». Однако по смыслу «бытие» и «способ бытия» одно и то же.

5                      

Из феноменологического понимания феномена (феномен – бытие сущего) следует феноменологическая установка: раскрывая феномен, мы должны понять его как способ бытия, мы должны истолковать его как бытие сущего.

6                      

Приведу два примера того, как работает феноменологическая установка.

7                      

Душа

Что такое душа? В христианстве душа и тело – составные части человека, подобно тому как кубики – составные части игрушечного дома. В повседневной речи душа – это сфера, в которой «копошатся» всякие там чувства и страсти. Так, мы говорим: «не лезь в душу», «у меня в душе все кипит» и т.п. Сразу видно, что в обоих случаях душа истолковывается нефеноменологически – либо как часть сущего, либо как сфера. Но что такое душа как феномен, как бытие сущего?

8                      

Душа – это переживание. Душа – это радость и печаль, наслаждение и страдание, гнев, страх, ярость и прочее. Но не в том смысле, что душа есть то, что радуется или печалится, а в том, что сами радость и печаль – это и есть душа, или другими словами – модусы души. Слово «душа» именует все эти переживания, подобно тому как слово «человек» именует людей.

9                      

Мы говорим «тело находится в движении», и говорим правильно, потому что движение – способ бытия. Но мы говорим также «человек в страхе» или «в гневе», и вновь говорим правильно, потому что страх, гнев и прочие переживания – способы бытия, модусы души. Следовательно, не душа во мне, а я в душе. Не душа находится в человеке – как часть в целом, а человек находит себя (пребывает) в душе – как сущее в своем способе бытия.

10                   

Любопытно, что не найдя души в человеке, психология вообще изгнала ее из употребления, так что недавно, открыв на прилавке словарь психологических понятий, я на слово «душа» прочитал – «устаревшее». Вы представляете! Для науки наши души – устаревшее, они для нее не существуют, мы для нее бездушные. При этом психология не перестала называть себя психологией, т.е. буквально – наукой о душе, а также сохранила слова «психический» (душевный) и «психика» (душевность). Забавно, но факт: душевное есть, а души нет, наука о душе есть, а души опять же нет.

11                   

Этот парадокс легко разрешается, если истолковать душу феноменологически. Наука потому и не нашла души в человеке, что человек вовсе не состоит из души и тела. Человек состоит с одной стороны, из головы, туловища, рук и ног, с другой – из кожи, мяса, костей, мозгов и прочего. И какими бы совершенными ни были наши мелкоскопы (так на Руси называли когда-то микроскопы), сколько человека ни расчленяй, сколько ни проникай в его глубины, никакой души мы там не обнаружим. Ибо повторяю, не душа находится в человеке, а человек находит себя в душе – в радости или печали, наслаждении или страдании, в гневе, страхе, ярости и прочем.

12                   

Ум

Что такое ум? В обычном понимании ум – это способность. Мы говорим «человек обладает умом», подобно тому как человек обладает способностью ходить или говорить, плакать или смеяться. Ясно, что способность бытия ближе к способу бытия, и значит ум, понятый как способность, уже почти феномен. Но все же что такое ум как феномен? Не как способность бытия, а как само бытие?

13                   

Если душа – переживание, то ум – понимание. Понимание-что и понимание-как, понимание-почему и понимание-для-чего, понимание-где и понимание-когда. Слово «ум» именует все эти понимания, подобно тому как слово «душа» именует переживания.

14                   

Понимание следует отличать от сознания. Сознание – это понимание, выговоренное в речи. В сознании понимание становится знанием, причем доступным для других людей – со‑знанием, совместным знанием. В сознании человек сообщает свое понимание другим людям или самому себе. Отсюда два модуса сознания: понимание, выговоренное во внешней речи, понимание, выговоренное во внутренней речи.

15                   

Следовательно, ни душа не есть часть, ни ум не есть способность. Человек не состоит из души и не обладает умом, а пребывает в душе и уме. И ровно так же ни душа ни ум не есть сферы, в которых копошатся всякие там чувства и мысли. Сами чувства есть душа, и сами мысли есть ум. Мы говорим: «человек в страхе», – и говорим правильно, потому что страх – способ бытия. Но точно так же следует говорить: «человек в мысли» или «в идее». Выражение «меня посетила мысль» означает «я пребываю в мысли», выражение «мне на ум пришла идея» означает «я пребываю в идее». Чувства и мысли такие же способы бытия, как хождение или чтение, как бытие-плотником или бытие-музыкантом, как бытие-в-игре или бытие-в-любви.

16                   

Простые и сложные феномены

Следует различать простые и сложные феномены. Первые не состоят из других феноменов и напоминают атомы Демокрита. Вторые состоят из других феноменов и напоминают вещи, состоящие из атомов. Части сложного феномена называются его моментами.

17                   

Метод раскрытия простых феноменов – прояснение: до раскрытия неясно, что это такое, после раскрытия – ясно. Мы угадываем, что такое душа или ум, но угадываем следуя феноменологической установке. Иного метода требуют сложные феномены: прислуживаясь к общезначимым толкованиям феномена, мы должны услышать в них его моменты, затем прояснить их и срастить в единое целое.

18                   

Отсюда понятно, почему сложные феномены не поддаются в гуманитарных науках строгому определению. Почему рано или поздно исследователи опускают руки и приходят к неутешительному выводу о том, что феномену вообще нельзя дать строгое определение (я так часто встречаюсь с этим выводом, что уже давно перестал удивляться). Причина подобных выводов – ошибочность метода, который применяется в поисках определений. Сталкиваясь с обилием толкований феномена, исследователи ищут общее, и нет ничего удивительного в том, что не находят. Ибо сложные феномены допускают непересекающиеся толкования. Сложный феномен – целое своих моментов, и если одно толкование схватывает один, а другое – другой момент феномена, то можно заранее предугадать, что метод обобщения цели не достигнет.

19                   

* * *

Немного поупражнявшись в феноменологии, мы можем приступить теперь к раскрытию феномена игры. Причем заметьте, что в отличие от души и ума игра с самого начала претендует на принадлежность к роду феноменов, поскольку существительное «игра» – отглагольное. Оно образовано от глагола «играть», а играть – значит быть определенным способом. Перефразируя Декарта, «играю, следовательно существую» – что и доказывает феноменальную природу игры.

20                   

Должен вам сказать, что я никогда не интересовался игрой как темой самостоятельного исследования – ни до ни после того, как стал феноменологом. Произошло же это шесть лет назад, когда я начитавшись Хайдеггера написал книгу «Феномен свободы» (2002). Как темой исследования я интересовался свободой, когда писал книгу, раскрыл попутно феномены общества, государства и истории, затем судьба столкнула меня с феноменами власти, нации и цивилизации и т.д. Иными словами, предметом моего интереса были в основном социально-политические феномены, а не феномены культуры вроде феномена игры.

21                   

Но вот в 2003 г. профессор нашей кафедры Тамара Антоновна Апинян дождалась-таки свою книгу «Игра в пространстве серьезного» и подарила ее мне. Я почти сразу принялся за чтение, и как вы наверное догадываетесь, с одной-единственной целью – ответить на вопрос «что такое игра?». Все остальное меня интересовало в значительно меньшей степени, ибо я не собирался становиться игрологом. Естественно, уже на 18 стр. я натолкнулся на вывод одного исследователя о том, что сами попытки найти строгое определение игры следует расценивать как игру. Нисколько этому не удивившись, я сказал себе «посмотрим» и стал еще внимательнее читать книгу. Ведь я уже владел методом раскрытия сложных феноменов и решил в очередной раз испытать его на работоспособность. И что вы думаете? Не дочитав и до сотой страницы (а всего в книге – 400), я получаю ответ! Тамара Антоновна, как и подобает серьезному исследователю, собрала в книге множество самых разных толкований игры и тем самым чрезвычайно облегчила мою задачу. Мне не надо было самому читать обширную литературу по этой теме, а достаточно было лишь прислушаться к встречающимся в книге толкованиям, услышать в них моменты игры, затем прояснить их и срастить в единое целое. Позднее я прочитал еще две работы по игре, в частности готовясь к этой лекции – классический труд Йохана Хейзинги «Homo ludens» («Человек играющий», первое издание – 1938 г.), однако чтение этих работ лишь укрепило меня в правильности полученного ответа.

22                   

* * *

Итак, приступим. Первым делом обратим внимание на то, как широко используется слово «игра». Играют люди и животные, дети и взрослые, актеры и музыканты, поэты и художники, политики, бизнесмены и так далее до бесконечности. Если же вспомнить шекспировское «Жизнь есть Театр, а люди в нем актеры», то напрашивается вывод, что между игрой и жизнью вообще нет различия и значит попытки раскрыть феномен игры обречены на провал. Кроме того, повседневная речь говорит об игре волн и ветра, красок и света, естественных и сверхестественных сил (например Бога с дьяволом, дьявола с человеком), и тогда напрашивается еще более сильный вывод: игра – космическая универсалия, или «всё есть игра». Такое воззрение я называю «панигризмом» (подобно пантеизму или панпсихизму), а для феноменолога панигризм – верный признак того, что мы имеем дело со сложным феноменом.

23                   

В чем причина панигризма, который похоже стал общим местом и уже почти не вызывает смущения? На мой взгляд в том, что до сих пор отсутствует строгое определение игры, и поэтому даже серьезные исследователи напоминают сказочного персонажа, который «идет туда, не знаю куда, и ищет то, не знаю что». Приступая к изучению игры, исследователь обращается к практике словоупотребления и в итоге уподобляется плохо управляемому суденышку, которое плывет по воле волн и ветра. Человеческая речь крайне метафорична и зачастую называет одним и тем же именем явления, которые вовсе не принадлежат одному и тому же роду. Но так как у исследователя нет строгого определения, он либо уступает практике словоупотребления, либо произвольно заявляет, что перед нами метафора и потому не следует относиться к этой практике серьезно. Короче, царит полный произвол и все определяется личными склонностями. И если исследователь склонен к обобщениям, он расширяет границы игры до бесконечности, забывая старое доброе предостережение Бэкона о том, что к крыльям разума нужно подвешивать гири.

24                   

Игра

Услышать в толкованиях игры ее моменты – дело нехитрое. Куда труднее прояснить эти моменты и показать, что они присутствуют в тех явлениях, которые речевая практика связывает с игрой нерасторжимо. К таковым относятся: игра детская, актерская, спортивная, азартная, музыкальная. Эти виды деятельности мы примем за своего рода «испытательный полигон» наших выводов, хотя это и не означает, что ими объем понятия «игра» исчерпывается.

25                   

Подражание

Первый момент игры – подражание. О нем либо прямо говорится в разных толкованиях феномена, либо говорится с использованием слова «воспроизведение». Однако «подражание» лучше «воспроизведения». «Воспроизведение» явно искажает схваченный момент феномена, ибо говорит все же не о подражании. И действительно: когда подмастерье воспроизводит действия мастера, он повторяет эти действия, но не подражает (и уж тем более не играет). Ибо если подражает, то тогда любое повторение будет подражанием, что явно лишает слово «подражание» его особого смысла.

26                   

Иными словами, схватив первый момент в слове «подражание», мы тут же наталкиваемся на трудность: чем подражание отличается от повторения? Большинство людей чистят на ночь зубы, повторяя движения друг друга или делая их похожим образом. Однако говорить здесь о подражании явно неуместно. Слово «подражание» еще само нуждается в прояснении, дабы схватить момент игры, а не чего-то другого.

27                   

Возьмем детей, играющих в войну. Дети подражают действиям взрослых, однако отнюдь их не повторяют. Ребенок берет палку, направляет ее на другого ребенка, произносит «пиф-паф» и говорит «ты убит». При этом он осмысляет свои действия как стрельбу, а их итог – как попадание пули в цель. Другой ребенок ложится на землю и лежит не подавая признаков движения. При этом оба осмысляют его действия как смертельное ранение, а его самого – как мертвого.

28                   

Таким образом, отличие подражания от повторения очевидно: совершается иное по содержанию действие, но осмысляется как такое же, точнее – как если бы оно было таким же. Правда, между действиями детей и взрослых есть отдаленное сходство, однако отнюдь не сходство делает действия детей подражанием. Без осмысления в модусе «как если бы» схожее действие останется всего лишь подобием, и наоборот – даже если между действиями нет никакого сходства, осмысление одного из них как другого превращает первое в подражание. Сходство лишь помогает осмыслить действие условно, однако само в понятие «подражание» не входит. Всякое действие будет подражанием, если оно осмыслено в модусе «как если бы». Более того, полное сходство, т.е. повторение, как раз исключает возможность такого осмысления, ибо модус «как если бы» подразумевает, что полного сходства быть не должно. Нельзя осмыслить чистку зубов как если бы она была чисткой зубов – ведь она и так есть чистка зубов.

29                   

Так понимаемому подражанию как будто бы противоречит случай, когда один человек подражает другому: его походке, голосу, жестам. В этом случае первый именно повторяет действия второго или делает их похожим образом. Однако это противоречие лишь кажущееся, ибо и здесь имеет место условное осмысление: подражающий осмысляет свои действия как если бы они были чужими. И чтобы помочь зрителю в таком же осмыслении, он повторяет действия подражаемого.

30                   

Данный пример означает, что следует различать подражание бытию и подражание сущему. В первом случае человек осмысляет свое действие как другое, но свое же; во втором – как такое же, но чужое. В первом случае человек делает одно, но как если бы он делал другое, во втором – человек делает одно, но как если бы это делал другой. Однако и там и там присутствует условное осмысление, что и превращает действие в подражание. Следовательно, подражание – это действие, осмысленное условно. Подражание само оказывается сложным феноменом, моменты которого – действие и его условное осмысление. При этом ни повторение, ни подобие сами по себе не являются подражанием, а лишь его вспомогательными средствами. Но и без их помощи действие будет подражанием, если оно осмыслено в модусе «как если бы».

31                   

Подражание в детской игре

Испытаем найденный момент феномена на практике. Многие детские игры без труда укладываются в подражание, если их во-что – бытие из взрослой жизни. Игра в войну, в дочки-матери, в кубики – все это случаи подражания, даже если название игры не всегда указывает на подражаемое. Однако понятно, что «в дочки-матери» означает «в семейную жизнь», «в кубики» – «в строительство» и т.д. Труднее увидеть подражание там, где дети играют в прятки, в мяч и тому подобное. Однако отложим пока эти случаи в сторону как еще подлежащие объяснению исключения.

32                   

Подражание в актерской игре

Актерская игра укладывается в подражание без остатка. Какие бы действия ни совершал актер, какие бы слова ни произносил, он осмысляет их как действия и слова своего героя – «действующего лица». «Играть роль» как раз и означает «делать и осмыслять свои действия как чужие». Например, играть роль Гамлета – осмыслять свои действия как действия Гамлета, играть роль Первого могильщика – осмыслять свои действия как действия Первого могильщика. В этом главное отличие актерской игры от детской, хотя и в детских играх возможна игра актерская. Второе отличие – подражание чувствам и мыслям. Актер говорит «люблю» или «думаю», хотя на самом деле не любит и не думает. В актерской игре говорение о чувствах осмысляется как выражение чувств, говорение о мыслях – как выражение мыслей. При этом сами чувства и мысли не обязательны, и тот актер в совершенстве владеет искусством подражания, кто с виду искренне говорит одно, хотя чувствует и мыслит ровно противоположное. Правда, дети тоже могут подражать чувствам и мыслям, но чаще либо избегают этого, либо подражают неискренне. Наконец третье отличие – зрелищность, предназначенность на показ. Увлеченным игрой детям все равно, смотрят на них или не смотрят, тогда как без показа зрителям актерская игра лишается всякого смысла.

33                   

Подражание в спортивной игре

Гораздо труднее уловить подражание в играх спортивных. Футболист гоняет по полю мяч, пасует и бьет по воротам, но осмысляет свои действия отнюдь не условно. Напротив, он осмысляет их ровно так, каковы они на самом деле – как ведение мяча, пас и удар по воротам. И тогда где ж здесь подражание? И тогда где ж здесь игра, если подражание – момент феномена?

34                   

Не исключено, что именно это затруднение заставляет исследователей выделять спортивные игры в особый класс. Мол есть игры подражательные, а есть неподражательные, в частности спортивные. Однако не слишком ли слабовольно мы поступим, если сдадимся перед первой же трудностью и исключим подражание из моментов игры? Что останется от детской и актерской игр, если выбросить из них подражание? Что еще есть в них такого, что дает им право называться игрой? Да и как можно жертвовать подражанием, если эти игры так хорошо в него уложились? Если детская уместилась в нем по крайней мере наполовину, а актерская так и вовсе без остатка?

35                   

Иными словами, не годится, никак не годится плыть по течению речевой практики и тут же отказываться от приобретений, которые уже доказали свою работоспособность. Раскрывая феномен, нужно быть чутким, но одновременно и подозрительным к практике словоупотребления, дабы не остаться в итоге с носом. Схватив момент феномена, нужно держаться его до конца и прежде чем отказываться – приложить усилия и все же попытаться найти его там, где на первый взгляд на него нет и намека. Но даже если это и не удастся, все равно не следует отказываться от приобретенного, пока у него нет достойной замены. Пока нет замены, лучше отказаться от речевой практики. Лучше пойти вопреки обыденному словоупотреблению и заявить, что спортивные игры никакие не игры. Разве не может практика ошибаться? Разве приговор практики обжалованию не подлежит?

36                   

Однако по счастью, в данном случае никакие жертвы не понадобятся. В данном случае можно и волков накормить, и овец сохранить – надо лишь увидеть в спорте подражание.

37                   

Заметим, что мы отчасти сами усложнили себе задачу, отделив подражание от подобия. Иначе решение уже давно было бы у нас в кармане: спортивные игры все как одна похожи на военные сражения и тогда чем они не подражания? Но призывая не бросаться найденными моментами феномена, мы и сами теперь не имеем права отказаться от найденного момента подражания – условного осмысления. И поэтому пока мы не найдем этот момент в спортивных играх, говорить о подражании нельзя.

38                   

Итак, пока футболисты гоняют мяч, пасуют и бьют по воротам – никаких намеков на подражание. Но вот звучит финальный свисток, и победители празднуют победу. На табло «2 : 1», а они празднуют победу. В чужие ворота на один гол больше, а они празднуют победу. Но простите: где здесь победа? В чем здесь победа? В каком смысле здесь победа?

39                   

В условном! Конечно же в условном! Перевес голов осмысляется как победа. Недовес голов осмысляется как поражение. Тогда как на деле никакой победы нет. Тогда как на деле – не победа, а разница в счете и не более.

40                   

Слово «победа» из словаря войны и означает в строгом смысле следующее: победитель лишает побежденного возможности воевать – либо уничтожая его физически, либо обезоруживая и подчиняя своей власти. Но и в словаре мира «победа» означает ровно то же самое: победитель в борьбе за рынок либо разоряет, либо вытесняет побежденного с рынка; победитель в борьбе за власть либо уничтожает, либо оттесняет побежденного от власти. Но разве победитель в футбол лишает побежденного какой-либо из его возможностей? Разве побежденный в футбол не может больше играть? Правда, в некоторых случаях действительно не может, если игра вымотала до полусмерти. Но ведь в этих случаях и победитель скорее всего не может играть, и тогда с чего вдруг он победитель? Исключением выглядят соревнования, когда проигравший «вылетает», но ведь не потому он вылетает, что не может больше играть, а потому что так предусмотрено правилами соревнований. Равно как и победитель лишь потому празднует победу, что по правилам игры перевес голов есть победа.

41                   

Тем самым раскрывается неожиданный смысл того, что называют «правилами игры». Такие правила определяют не только возможности игроков – что они вправе и чего не вправе делать, но и что такое победа. Благодаря правилам перевес голов осмысляется как победа, благодаря правилам недовес голов осмысляется как поражение. Одно по содержанию событие осмысляется как другое. Одно по содержанию действие – борьба за мяч и забивание голов – осмысляется как битва за победу. Стало быть точь-в-точь как ребенок говорит «пиф-паф», но осмысляет свои действия как стрельбу. Стало быть точь-в-точь как ребенок падает на землю, но осмысляет свое падение как ранение. И значит все-таки есть в спортивных играх условное осмысление. И значит все-таки есть в спортивных играх подражание.

42                   

Кроме того, раскрывается неожиданный смысл «правил против грубости». Грубости – это действия, которые чреваты травмами и увечьями, стало быть действия, которые чреваты лишением возможности играть. Следовательно, без таких правил битва за победу условную может обернуться победой безусловной. Следовательно, без правил против грубости игра может обернуться полной невозможностью играть. И не только играть, но и делать многое другое. И не только делать, но и жить.

43                   

Нет большей банальности чем утверждение, что в играх много условностей. Но далеко не банальна мысль, что именно эти условности делают игры подражанием. И не только детские, но и актерские. И не только актерские, но и спортивные. Все они – в равной мере подражательные, хотя и не во всех них подражание бросается в глаза. Почему? В чем причина того, что спортивные игры к подражательным не относят?

44                   

Причина в том, что хотя игроки и болельщики осмысляют итог игры условно – как если бы это была победа, они условность своего осмысления не осознают. Не сомневаюсь, что когда-то люди осознавали условность победы в спортивных играх, но практика словоупотребления сделала свое «черное дело» и лишила слово «победа» его безусловного смысла. Безусловный смысл слова стерся и ныне уже не служит фоном, на котором выделяется смысл условный. Для сравнения: условность детской стрельбы из палки осознается только потому, что практика словоупотребления еще не лишила слово «стрельба» его безусловного смысла. Другое дело, почему практика поступила со словом «победа» столь бесцеремонным образом, однако это отдельный вопрос, который мы рассматривать не будем.

45                   

Итак, именно условность осмысления итога превращает спортивную игру в подражание. Условность итога как бы накрывает игру обратной тенью, в силу чего все действия спортсменов обретают условный смысл, осмысляются как битва за победу.

46                   

Подражание а азартной игре

Но если подражание есть в играх спортивных, то значит и в любых других состязательных играх. Тем самым в подражание тут же укладывается вторая половина игр детских, а также все без исключения игры азартные. Ибо все они суть действия, осмысляемые как битва за победу. Ибо все они – условные сражения, даже если иногда противник не игрок, а Случай. Игра в рулетку – битва со Случаем, игра в «тройку, семерку, туз» – битва со случаем по имени «Судьба». Впрочем, Случай играет во всех азартных играх, в чем и состоит их главное отличие от прочих. В спорте Случай тоже играет, но по идее играть не должен. Отсюда еще один смысл спортивных правил – уменьшить роль Случая.

47                   

Азартные игры тем примечательны, что если выкинуть из них все условности, исчезнет всякое подобие сражению. Взглянем на карточную игру глазами инопланетянина: за столом сидят несколько человек, совершают непонятные действия с какими-то картонками, что-то говорят, кричат, смеются, иногда грустят и ухмыляются. И это что – сражение? И это что – битва за победу? Не зная условностей, карточную игру можно принять за что угодно, но только не за сражение. Не зная условностей, в ней и с лупой не отыщешь признаков битвы за победу. Следовательно, не подобие действия сражению делает его подражанием, а осмысление действия как сражения делает его подобием.

48                   

Впрочем, у азартных игр есть особенность, которая может лишить их условности и превратить в сражение в самом что ни на есть безусловном смысле. Пока ставки невелики, итог игры – условность и не более. Но если на кону состояние, условность сменяется безусловностью. Проигрыш состояния – это не проигрыш футбольного матча, когда через пару дней можно встретиться вновь и попытаться взять реванш. Проигрыш состояния – это разорение, это лишение проигравшего всех его возможностей. Следовательно, в этом случае итог игры уже не осмысляется человеком условно – как если бы он был поражением или победой. В случае крупных ставок итог игры осмысляется человеком безусловно – как поражение или победа в строгом смысле. Но где нет условности, там нет подражания. А где нет подражания, там нет игры. Поэтому азартные игры суть игры лишь «по обстоятельствам» – когда ставки не слишком велики и не угрожают безусловным поражением. Вывод неожиданный, но речевой практике не противоречит: когда проигравший в карты пускает себе пулю в лоб, назвать его «человеком играющим» язык не поворачивается. Игра на состояние – игра лишь по видимости. Игра на состояние – не игра, а жизнь.

49                   

Подражание в музыкальной игре

Хоря речевая практика связывает с игрой в том числе музыку – в выражениях «музыкальная игра» и «игра на музыкальных инструментах», – есть веские основания усомниться в том, что музыка действительно игра. Ибо где в музыкальной игре подражание? Ибо чему подражает скрипач играя на скрипке?

50                   

Правда, в музыкальной игре можно усмотреть некое сходство с подражанием, если услышать в звуках подобие пению, т.е. как бы подражание голосу человека или птицы. В пользу такого вывода говорит и то, что пение речевая практика никогда игрой не называет: если флейтист играет, то вокалист поет. Тем самым пение выступает как бы прообразом для подражания при помощи музыкальных инструментов, и поэтому казалось бы у нас есть все основания называть музыкальную игру подражанием.

51                   

Но поступить так, значит расписаться в неумении держаться своих же определений. Ведь само по себе подобие не есть подражание, а лишь его вспомогательное средство. Для подражания необходимо условное осмысление, а его-то в музицировании как раз и нет: скрипач водит смычком по струнам, но отнюдь не осмысляет свои действия условно – как если бы они были другими или как если бы их совершал кто-то другой. Он осмысляет их безусловно – такими, каковы они есть, и как свои. И даже если он скажет «моя скрипка поет» или «у нее нежный голос», подражания все равно не будет, ибо как другое он осмысляет не свое, а чужое действие – звучание скрипки. Скрипка звучит, и скрипач осмысляет ее звучание как пение. Скрипка издает звуки, и скрипач осмысляет их как звуки голоса. Следовательно, если кто и подражает, так это скрипка, но и она не подражает, ибо не способна осмыслять свои действия ни условно ни безусловно. Скрипач мог бы заняться подражанием, если бы стал петь скрипучим голосом и осмыслять свое пение как звучание скрипки. Но тогда он перестал бы быть скрипачом, перестал бы играть на скрипке. Короче, нет в музыкальной игре надлежаще понятого условного осмысления, а раз нет, то нет и подражания.

52                   

Итак, как ни пытайся – не сыскать, никак не сыскать в игре на музыкальных инструментах подражание. Если конечно строго держаться определений, а не пускаться в поэтические метафоры. Кто посмеет упрекнуть поэта, если он назовет звучание скрипки подражанием? Но что позволено поэту, то не позволено феноменологу. Феноменолог не вправе называть звучание скрипки подражанием, как бы ни хотелось ему усмотреть его в музыкальной игре.

53                   

Но раз в музыке нет подражания, значит она не игра. Ни вид игры, ни род игры, ни ее форма или проявление. И что любопытно, русский язык удивительно чуток в этом вопросе. Если игры как таковые он называет играми-в, то музыкальную – игрой-на. Русский язык явно обособляет последнюю от всех прочих, как бы признавая то, что в ней нет подражания и потому управление через предлог «в» здесь неуместно. Он продолжает называть ее игрой, но не «в», а «на», не «во что-то», а «на чем-то». А вот почему продолжает – вопрос, на который нам еще предстоит ответить.

54                   

* * *

Итак, подражание как момент игры не пасует перед трудностями, которые подстерегают его в случае спортивных и азартных игр. Приложив усилия, мы все-таки обнаружили в этих играх подражание, причем ровно в том смысле, который требуется: человек совершает действие, но осмысляет его условно; человек совершает действие, но осмысляет его в модусе «как если бы». Подражание как момент игры выдерживает первые испытания на практике и мы имеем все основания заявить, что игр без подражания не бывает. Так называемые «неподражательные игры» – либо не игры, либо игры, в которых подражание слишком хорошо спряталось.

55                   

Теперь отложим подражание в сторону и займемся другими моментами феномена. Но есть ли в этом необходимость? С чего вдруг мы должны искать еще какие-то моменты, если главные из игр без остатка уложились в первый? Может он и первый и последний? Может он не только необходимый, но и достаточный момент игры?

56                   

Необходимость есть, потому что не только игры содержат подражание. Возьмем христиан, совершающих обряд причащения. Верующие пьют вино, но как если бы они пили кровь Иисуса. Едят хлеб, но как если бы они ели Его тело. Все признаки подражания, и однако же явно не игра. Правда, некоторые из верующих могут осмыслять свои действия безусловно – те, кто верит в учение о пресуществлении, но даже те, кто не верит в учение о пресуществлении, все равно не играют, хотя и осмысляют свои действия условно.

57                   

Другой пример: актер заходит в кабинет мелкого начальника и разыгрывает из себя Большого человека. Естественно, разыгрывает не просто так, а с определенной целью – дабы добиться нужного решения или просто ускорить хождение бумаг по кабинетам. Играет он или не играет? С одной стороны играет, если свести игру к подражанию, но с другой – явно не играет, а лишь использует свою способность подражания. Такой актер не играет, а живет, пребывает не в игре, а в жизни – пусть даже в этой жизни и есть что-то от игры. Но ведь и у обезьяны есть что-то от человека, и однако же обезьяна не человек, а человек не обезьяна.

58                   

В-себе-осмысленность

Таким образом, все же есть необходимость заняться другими моментами игры, причем второй из них найти так же легко, как и первый. Его схватывают выражения «цель игры в ней самой» и «игра ради игры». Как обычно, эти выражения схваченное затемняют и потому нуждаются в прояснении.

59                   

Первое так и просто напрашивается на возражение: цель игры далеко не всегда в ней самой. Например в спорте цель игры – победа, а вовсе не сама игра. Ради победы игроки отдают свои последние силы, ради победы проявляют мужество и прочие добродетели, и тогда как можно говорить о том, что их цель – в самой игре? Но и второе выражение не лучше, так как подразумевает, что есть игры ради них самих, а есть игры не ради них самих. В отличие от первого оно даже не претендует на всеобщность, а лишь на выделение игр особого класса. И тем не менее оно ближе к игре, чем первое.

60                   

Ближе, потому что в нем нет упоминания о цели. Цель – это то, к чему сущее стремится, тогда как говоря «игра ради игры», мы подразумеваем совсем иное. Речь не идет о сущем, которое стремится играть. Речь идет о сущем, которое играет ради игры – т.е. находит смысл игры в ней самой. За предлогом «ради» скрывается не цель, а смысл, и хотя цель тоже может быть смыслом, смысл и цель не одно и то же.

61                   

Возьмем знаменитое «движение – всё, цель – ничто». В каком смысле «всё» и в каком «ничто»? В том, что для человека цель никакого смысла не имеет, в том, что для человека смысл имеет лишь движение к этой самой цели. Поэтому даже если цель игры – победа, вполне может оказаться так, что смысл игры – битва за победу, т.е. сама игра.

62                   

Смысл игры не следует путать с ее побочными следствиями. Играя, человек может развивать свои способности, становиться умнее или глупее, однако все это само по себе к смыслу отношения не имеет. И наоборот, даже если человек играет ради развития способностей, вовсе не обязательно, что игра эти самые способности разовьет.

63                   

Итак, второй момент игры – в-себе-осмысленность. Человек играющий осмысливает игру в ней самой, играет ради нее самой. Но и наоборот: если человек осмысливает игру не в ней самой, играет не ради нее, а ради чего-то другого, он уже не играет. Нет никаких игр не ради них самих. Игры не ради них самих – либо не игры, либо их «ради них самих» слишком хорошо спряталось.

64                   

Выражение «смысл игры в ней самой» не следует толковать так, будто оно запрещает человеку осмысливать игру в ее цели. Победа тоже может быть ради-чего игры, а не только она сама. Ведь цель игры не вне игры, а ее составная часть – ее итог, ее завершение. Поэтому хотя теоретически различимы случаи, когда смыслом игры является она сама и когда – ее цель, для феномена игры это различие значения не имеет. Человек играет и тогда, когда осмысливает игру в ней самой, и тогда, когда осмысливает ее в ее цели.

65                   

Кроме того, следует различать «игру чистую» и «игру нечистую». Нечистую в том смысле, что человек играет и ради самой игры, и не ради самой игры, а ради славы, денег или еще чего-то. Нечистая игра есть игра и неигра одновременно: игра – потому что в-себе-осмысленна, неигра – потому что вне-себя-осмысленна. Однако для простоты дальнейших рассуждений исключим нечистые игры из рассмотрения.

66                   

И вновь испытаем найденный момент на практике. Первым делом проверим, отсекает ли он случаи, о которых говорилось выше. Нетрудно убедиться, что отсекает: причащаясь, верующие подражают не ради подражания, а ради спасения и вечной жизни в блаженстве; разыгрывая из себя Большого человека, актер подражает не ради подражания, а ради решения своих проблем. В том и другом случае смысл подражания лежит за пределами подражания и значит второй момент игры отсутствует.

67                   

В-себе-осмысленность детской игры

Наиболее бесспорна в-себе-осмысленность игр детских. Невозможно даже представить, ради чего еще могут играть дети, и видимо поэтому детскую игру принято считать эталоном.

68                   

В-себе-осмысленность актерской игры

Менее бесспорна в-себе-осмысленность игр актерских. Как уже говорилось, актерская игра не имеет ни для кого смысла, если не выставляется на показ, если нет хотя бы одного зрителя, который на ее смотрит. И если так, то не является ли выставление-на-показ внешним смыслом актерской игры, подобно тому спасение и вечная жизнь в блаженстве суть внешние смыслы христианских обрядов?

69                   

Не является, ибо все же нельзя сказать, что актер играет ради выставления на показ – в таком высказывании есть что-то неестественное. Еще можно сказать, что он играет ради того чтобы расшевелить зрителя, заставить его плакать или смеяться, но чтобы ради выставления на показ – такое сказать нельзя. Выставление на показ – не смысл, а условие осмысленности актерской игры, тогда как ее смысл – либо в ней самой, либо в чем-то другом – славе, деньгах и т.д. Но: если не в ней самой, значит актер не играет. Подражает, лицедействует – что угодно. Но только не играет.

70                   

Тот актер не актер, кто не озабочен воздействием, которое произведет его игра на зрителей. Играя, он ставит воздействие своей целью и по бурности аплодисментов узнает, достигнута она или не достигнута. Но такая цель не выходит за рамки актерской игры, подобно тому как победа – за рамки игры спортивной. Такая цель – составная часть актерской игры, и поэтому даже если актер играет ради воздействия на зрителя, он все равно играет, а не занимается чем-то посторонним.

71                   

В-себе-осмысленность спортивной игры

Столь же небесспорна в-себе-осмысленность игр спортивных. Ибо и про спортсмена нельзя однозначно сказать, ради чего он играет – ради игры, ради славы или денег. В случае спорта любительского – однозначно ради игры. Но в случае спорта профессионального – может быть и так и этак. Если футболистов покупают как котят и платят звездам миллионы, то разве можно a priori сказать, ради чего они играют? A priori можно сказать лишь одно: если не ради игры, значит не играют. Прославляются футболом, зарабатывают футболом – что угодно. Но только не играют. И это касается всех спортсменов.

72                   

Не играет спортсмен и тогда, когда спорт «превращается в политику». Точнее – когда для него самого спорт «превратился в политику». За этим выражением как раз и скрывается случай, когда смысл спортивного состязания выходит за пределы состязания, когда спортсмены бьются не ради битвы или победы, а ради славы своей страны. И ровно то же можно сказать о спорте, когда он «превращается в бизнес», т.е. в зрелище ради продажи и извлечения прибыли. Но и на этот раз спортсмен не играет не тогда, когда кто-то извлекает из его выступлений прибыль, а когда он сам выступает ради прибыли.

73                   

В-себе-осмысленность азартной игры

И наконец, менее всего бесспорна в-себе-осмысленность игр азартных. В такие игры люди могут играть просто ради того, чтобы убить время – в дороге, в ожидании. Либо ради того, чтобы развлечься, отдохнуть. Либо ради крупного выигрыша и обогащения. Все эти «ради» в равной мере возможны и ни одному из них нельзя отдать предпочтение. И все же можно сказать пожалуй так: тот игрок настоящий игрок, Игрок с большой буквы, кто играет ради самой игры, т.е. либо ради битвы за победу, либо ради самой победы. Иными словами, в-себе-осмысленность азартной игры – не факт, а долженствование, не то, что есть, а то, что должно быть. И если человек этому долженствованию не следует, он не Игрок и не играет. Убивает время, отдыхает – что угодно. Но только не играет. Впрочем и про актера со спортсменом можно сказать ровно то же самое: тот актер настоящий актер, Актер с большой буквы, кто лицедействует ради лицедейства; тот спортсмен настоящий спортсмен, Спортсмен с большой буквы, кто состязается ради состязания.

74                   

В-себе-осмысленность музыкальной игры

Хотя в музыкальной игре нет подражания, в общем случае следует признать в ней в-себе-осмысленность. Ибо ради чего еще играет музыкант, как не ради самой игры или ради воздействия игры на слушателя. Т.е. ровно ради того, ради чего играет актер. Разумеется, если музыкант играет только ради заработка, в-себе-осмысленность тут же исчезает. Но ведь ровно то же можно сказать и про всех остальных игроков, если они играют не ради игры, а ради чего-либо иного.

75                   

Но если музыкальная игра в-себе-осмысленна, то не в этом ли причина того, что речевая практика называет ее игрой? Пусть не игрой-в, а игрой-на? Ведь в этом случае музыкальная игра содержит по крайней мере один из моментов феномена, а это уже немало. Но тогда другой вопрос: почему речевая практика не называет игрой пение? Почему флейтист играет, а вокалист всего лишь поет? Ведь и вокалист поет ради самого пения или ради воздействия пения на слушателя, и однако же речевая практика упрямо не желает называть пение голосом игрой. Следовательно, в-себе-осмысленность музыкальной игры еще не дает нам полного ответа на вопрос, почему игра на музыкальных инструментах зовется именно игрой.

76                   

* * *

Итак, мы имеем два момента игры – подражание и в-себе-осмысленность, и значит осталось срастить эти моменты в единое целое. Правда, напрашивается вопрос, а нет ли у игры еще каких-то моментов, на что я отвечу – нет. Во всяком случае мне не удалось обнаружить таковые, хотя я прочитал три исследования на эту тему: книгу Тамары Антоновны «Игра в пространстве серьезного» (СПб., 2003), отрывок из книги Ойгена Финка «Основные феномены человеческого бытия» (в сборнике: Проблема человека в западной философии. М., 1988) и книгу Йохана Хейзинги «Homo ludens» (М., 1992). Авторы этих книг находят у игры множество других признаков, но при ближайшем рассмотрении оказывается, что эти признаки либо случайны, либо производны от уже найденных моментов, либо вообще не имеют к игре никакого отношения. Поэтому я подвожу черту и даю следующее определение: игра – это в-себе-осмысленное-подражание, или подражание-ради-подражания. Иными словами, сущее играет, когда подражает и находит смысл подражания в нем самом. И наоборот, когда сущее подражает и находит смысл подражания в нем самом, его бытие-в-мире есть бытие-в-игре.

77                   

* * *

Теперь рассмотрим те признаки игры, которые речевая практика связывает с ней более или менее прочно, и покажем, как они связаны с полученным определением.

78                   

Игра противоположна жизни

Несмотря на шекспировское «Жизнь есть Театр, а люди в нем актеры», повседневная речь прекрасно понимает условность подобного рода утверждений и осознает игру как противоположность жизни: «хватит играть, пора заниматься делом», «это тебе не в бирюльки играть», «не превращай дело в игру» и т.п. Следует ли эта противоположность из нашего определения?

79                   

Следует, причем сразу по двум причинам. Во-первых потому, что в жизни не принято осмыслять свои действия условно, во-вторых потому, что в жизни человек совершает действия как правило не ради них самих. Верно конечно, что и в жизни много условностей, но условности условностям рознь. Возьмем правила и знаки дорожного движения. Те и другие условны, но вовсе не в том смысле, в каком условно подражание. Они условны в том смысле, что люди условились (т.е. договорились) о том, как действовать в дорожных ситуациях и какой смысл вкладывать в дорожные знаки. У правил и знаков игры такая условность тоже есть, но не она делает игру игрой. Условность игры – это не условность правил и не условность осмысления знаков, а условность осмысления действий. Когда водитель тормозит на красный свет светофора, свет он конечно же осмысляет условно – как сигнал к торможению, но само торможение – безусловно.

80                   

Нельзя сказать, что в жизни человек не может заниматься делом ради него самого. И однако же большинство жизненных дел имеют для человека внешний смысл. Земледелец пашет землю, чтобы прокормить семью, строитель строит дом, чтобы в нем жили люди. И хотя не исключено, что то или иное дело станет для человека в-себе-осмысленным, особенность жизни как раз в том, что в ней одно дело осмыслено в другом, другое – в третьем, третье – в четвертом и так далее до бесконечности. И наоборот, по мере того как дело утрачивает внешний смысл, человек все менее в жизни и все более в игре. Смысл выражения «не превращай дело в игру» в том и состоит, что человек все более занимается делом ради него самого, все более забывает о том, ради чего это дело «на самом деле».

81                   

Игра есть нечто несерьезное

И действительно: несерьезно, когда человек делает одно, но осмысляет свое действие условно – как другое или как другого; и наоборот серьезно – когда человек осмысляет свое действие безусловно – как оно есть и как свое. И точно так же: несерьезно, когда человек занимается делом ради него самого; серьезно – когда ради выгоды для себя или пользы для других.

82                   

Впрочем, несерьезность игры – понятие оценочное и потому относительное. Чаще всего игра несерьезна для внешнего наблюдателя, да и то лишь в том случае, если он к ней равнодушен. Если же взять спортивных болельщиков, то их отношение к игре в высшей степени серьезно. Что же касается самих игроков, то для актера и спортсмена игра есть профессия (любительский спорт не в счет), и тогда как можно говорить о том, что она для них есть нечто несерьезное?

83                   

В игру играют ради удовольствия

На первый взгляд: если ради удовольствия, то не ради самой игры и значит вроде бы не играют. Однако разумно ли отделять переживания, которые человек испытывает в бытии, от самого этого бытия, в частности удовольствие – от игры? Теоретически бытие и его переживание различимы, но если выше при анализе подражания мы включили в него не только действие, но и его осмысление, то с чего вдруг мы должны исключать из него сопутствующие переживания? И точно так же: с чего вдруг мы должны исключать из игры чувства, которые она вызывает? Поэтому даже если человек играет лишь ради удовольствия, он все равно играет, поскольку удовольствие не вне игры, а ее составная часть.

84                   

Однако сказать, что в игру играют исключительно ради удовольствия, было бы пожалуй преувеличением. Вполне допустима ситуация, когда удовольствие лишь побочное следствие игры, а вовсе не ее смысл. В этом случае мы говорим «игра приносит удовольствие», и нет ничего неожиданного в том, что это происходит. Ибо как еще можно назвать дело, смысл которого в нем самом? Не любимое ли это дело? Не то ли это дело, которое мы называем «по душе»?

85                   

В игре человек свободен

Обычное объяснение связи игры со свободой в том, что человек играющий подчиняется не навязанным ему законам жизни, а лишь им же самим принятым правилам игры. Причем эти правила предоставляют ему широкие возможности для действия. Однако так понимаемая свобода лишь бледная тень свободы, как она раскрывается в феноменологии. Человек возможно и свободен, когда решает, играть ему или не играть, но если уж решил играть, от его свободы не остается и следа. Ибо во время игры ее правила так же обязательны для игроков, как и законы жизни для людей. Выбирать игру и менять ее правила можно лишь до игры, и значит в самой игре никакой особой свободы нет. Что же касается предоставляемых правилами широких возможностей, то и в них нет ничего особенного. Во-первых, не такие уж они и широкие, во-вторых, за исключением работы у конвейера возможности есть в любой человеческой деятельности. Короче говоря, по отношению к так понимаемой свободе игра отличается только одним: в нее человек может вступать или не вступать, тогда как среди дел жизни много таких, в которые человек не может не вступать.

86                   

И тем не менее связь игры со свободой куда глубже, чем это может показаться на первый взгляд. Но чтобы ее увидеть, нужно раскрыть феномен свободы, нужно ответить на вопрос «что такое свобода?». На предыдущей лекции я уж ответил на этот вопрос, и надеюсь те, кто тогда присутствовал, этот ответ не забыли.

87                   

Как я показал в книге «Феномен свободы», свобода – это сложный феномен, моменты которого – желание, бытие-самим-собой, возможность. Иными словами, свобода – это могущее-желание-бытия-самим-собой, что означает следующее: человек свободен, когда желает и может следовать желанию быть самим собой.

88                   

Связь игры со свободой обнаруживается через определение бытия-самим-собой. Ибо бытие-самим-собой – это бытие, смысл которого в нем самом, или бытие, в котором человек пребывает (или желает пребывать) ради него самого. Следовательно, понятая как подражание-ради-подражания, игра есть частный случай бытия-самим-собой, и значит человек, который желает и может следовать желанию играть, – свободен!

89                   

Более того. Пусть не только сама игра, но и ее цель стала для человека бытием-самим-собой, например в спорте – победа. Тогда спортсмен, который сражается за победу ради самой победы, – опять же свободен! Но и актер с ребенком свободны, когда стремятся к игровой цели ради самой цели.

90                   

Итак, игра связана со свободой самым что ни на есть теснейшим образом. Но только не в том эта связь, что человек может выбирать, вступать в игру или не вступать, а в том, что играя он желает и может следовать желанию играть. И точно так же: не в том эта связь, что человек может выбирать, играть ему этак или так, а в том, что играя он желает и может следовать желанию выиграть. Возможность выбора имеет отношение к свободе, но еще не есть свобода. Сводить свободу к возможности выбора – все равно что выдавать за живое целое его бледную тень.

91                   

Квазиигры

Квазиигрой, или почти игрой, я называю деятельность, которая имеет с игрой лишь один общий момент – либо подражание, либо в-себе-осмысленность. Множество квазиигр распадается на три подмножества: в-себе-осмысленные-неподражания, вне-себя-осмысленные-подражания, бессмысленные-подражания. Все квазиигры имеют общий с игрой момент, однако между собой могут не иметь ничего общего.

92                   

Следует иметь в виду, что квазиигры нельзя считать ни видами игры, ни ее родами, ни ее формами, ни ее проявлениями. Между игрой и квазиигрой нет родо-видового отношения, о котором учит логика со времен Аристотеля. Такое отношение есть между игрой и игрой детской, игрой и игрой актерской, но только не между игрой и квазиигрой. По законам логики видовое понятие образуется из родового путем добавления новых признаков, тогда как понятие «квазиигра» – путем исключения: либо подражания, либо в-себе-осмысленности. Поэтому называть квазиигру видом игры – значит совершать грубую логическую ошибку.

93                   

Музыка

Рассмотрим лишь два вида квазиигр – музыку и творчество. Если признать в музыкальной игре в-себе-осмысленность, то она будет типичной квазиигрой, поскольку не содержит подражания. Обо всем этом мы уже говорили раньше, но без ответа остался вопрос, почему игру на инструментах речевая практика игрой называет, а пение голосом не называет.

94                   

На мой взгляд, причина в том, что музыкальные инструменты используются с целью, с какой не используются никакие другие инструменты. Возьмем топор, ножовку и молоток – инструменты, которые использует плотник. Для чего он их использует? Ответ очевиден: для того чтобы построить дом, для того чтобы создать сущее, в котором будут жить люди. А для чего использует скрипку скрипач? Для того чтобы вызвать у слушателя определенные чувства, для того чтобы погрузить его в определенные способы бытия. Следовательно, если в первом случае инструменты используются серьезно (с точки зрения жизни), то во втором – несерьезно (с той же точки зрения); если в первом случае инструменты создают сущее, которое служит потребностям жизни, то во втором – «создают» способы бытия, которые никаким потребностям жизни не служат. И так как несерьезность – один из признаков игры (в каком смысле – говорилось выше), то игру на музыкальных инструментах называют игрой. Голос же называют инструментом лишь в переносном смысле (раз он не есть сущее), и поэтому пение голосом игрой не называют.

95                   

Творчество

Игровое толкование творчества имеет давнюю историю и ныне воспринимается как нечто само собой разумеющееся. Обычно в его пользу преувеличивают «творческое начало» в игре, дабы затем сделать вывод о том, что творчество есть игра. Но во-первых, за исключением игры актерской в остальных ничего особо творческого не просматривается, во-вторых, даже если в игре и впрямь присутствует «творческое начало», следовало бы сделать противоположный вывод: игра есть творчество. Короче, игровое толкование творчества нарушает простейшие законы логики и потому для феноменолога недопустимо. Феноменолог видит общее между игрой и творчеством, но ведь и у обезьяны много общего с человеком.

96                   

Творчество потому так легко поддается игровому толкованию, что очень скоро оно становится для человека в-себе-осмысленным. Нельзя сказать, что таковой не может стать деятельность нетворческая, но это случается реже и не столь заметно. Глядя же на человека творящего, сразу видно, что он творит ради самого творчества, поскольку забывает обо всем на свете и уходит в творчество с головой. Причем нетрудно догадаться, что за выражениями «забыть обо всем на свете» и «уйти в дело с головой», которые равно применимы и к творцам и к детям, скрывается именно в-себе-осмысленность.

97                   

Вместе с тем в-себе-осмысленность творческой деятельности отличается той же особенностью, что и в-себе-осмысленность актерской игры. Если в-себе-осмысленность детской игры самодостаточна и ничего большего от ребенка не требует, то в-себе-осмысленность творчества несамодостаточна и требует от творца кое-чего еще – понимания того, что его творение предназначено на показ, понимания того, что его будут воспринимать другие люди и оно будет оказывать на них определенное воздействие. Следовательно, в-себе-осмысленность творчества требует от творца ответственности, требует, чтобы он все-таки не совсем забывал обо всем на свете, а помнил, что творит не для себя, а для других. В противном случае творчество вырождается в чистое творчество ради творчества, в «искусство ради искусства» – что конечно допустимо, но скорее в качестве исключения, чем правила.

98                   

Иными словами, я признаю, что чистое творчество ради творчества имеет право на существование. Без него не обходится ни один вид творческой деятельности и оно отнюдь не бесполезно. Зачастую оно открывает новые средства выразительности, новый язык и новую образность и потому само по себе осуждению не подлежит. И однако же тот творец еще не Творец (я произношу это слово с большой буквы), кто замыкается на своих открытиях и использует новые средства ради них самих, кто забывает, что любые средства суть средства и не более и лишь тогда докажут свое право на существование, когда послужат достойной цели. Произведение творчества, точнее произведение искусства – это отнюдь не нечто само по себе существующее вне зависимости от того, как оно воздействует на других людей. Произведение искусства – это в первую очередь само это воздействие, в частности – те чувства и мысли, которые оно вызывает у зрителя, слушателя или читателя. Не обтесанная глыба мрамора есть произведение искусства под названием Венера Милосская, а переживание этой глыбы зрителем. Не отпечатанные в типографии ноты есть произведение искусства под названием «Пятая симфония Шостаковича», а переживание и понимание этих нот слушателем.

99                   

Настаивая на том, что творчество не есть игра (в общем случае – квазиигра), я не хочу сказать, что среди видов и жанров творчества нет игровых. Ближайший пример – игра актерская, которая одновременно и игра и творчество. Правда, актерская игра не в полной мере творчество, ибо актер все же не творит, а лишь исполняет сотворенную драматургом роль. Но это исполнение содержит «элементы творчества», которые превращают актера в сотворца. Другим сотворцом является режиссер, но он в отличие от актера не играет.

100                

Игрой без всяких оговорок является такой жанр творчества, как творчество «в подражание». Причем не только тогда, когда один творец подражает другому, но и когда он подражает стилю эпохи. В стилизации творец творит сам, но как если бы творил кто-то из ушедшей эпохи, что и превращает его творчество в подражание и игру. И здесь вновь отчетливо видно, почему подражание не повторение: если бы человек просто повторил сотворенное другим, он был бы не творцом и не стилизатором, а обыкновенным плагиатором. Стилизация предполагает подобие, но и на этот раз отнюдь не подобие превращает творчество в подражание. Если подобие оказалось случайным и осталось для творца незамеченным, ни о каком подражании не может быть и речи. Ибо не подобие, а условное осмысление превращает деятельность в подражание. И если другой человек заметит подобие и укажет творцу на подражание, тот искренне удивится и ответит, что он вовсе и не подражал. И будет прав.

101                

Псевдоигры

Псевдоигрой, или лжеигрой, я называю деятельность, в которой нет ни одного из моментов игры – ни подражания ни в-себе-осмысленности, но которая имеет с игрой общий признак. Подчеркиваю: признак, а не момент. Как и квази-, псевдоигры тоже имеют с игрой что-то общее, но это общее уже не входит в игру так, как входят в нее ее моменты. Моменты входят в игру как ее составные части. Признаки же либо производны от моментов и тогда необходимы, либо связаны с игрой случайно: в одних играх они есть, в других – нет.

102                

Возьмем такой признак игры как несерьезность. Всякое действие, которое не содержит моментов игры и совершается без серьезной цели, будет псевдоигрой. Например мальчик берет мяч и от нечего делать бессмысленно пинает его в стену – «играет с мячом». Или берет нож, сгибает рукоятку и вращая втыкает в бревно – «играет с ножом». Или берет палку, подбрасывает ее и ловит – «играет с палкой». Все такие действия речевая практика упрямо называет игрой, но если мы по наивности поверим ей на слово, вместо полнокровного феномена получим худосочную абстракцию, не содержащую ровным счетом ничего, кроме отсутствия серьезной цели.

103                

И вновь русский язык удивительно чуток в этом вопросе. Если игры как таковые он называет играми-в, если игру музыкальную – игрой-на, то псевдоигру с предметом – игрой-с. Вновь он обособляет последнюю от всех прочих, как бы признавая то, что в ней нет ни одного из моментов игры. Он продолжает называть ее игрой, но не «в», а «с», не «во что-то», а «с чем-то». И понятно почему продолжает: потому что у псевдоигры с предметом есть общий с игрой признак – несерьезность.

104                

Другой признак игры – исполнение роли. Этот признак ярче всего у игры актерской, но и другие игры им скрыто обладают: дети в играх во взрослую жизнь исполняют роли взрослых, соперники в играх состязательных исполняют роли бойцов за победу. При этом исполнение роли подразумевает, что человек совершает действия, которые для него (как исполнителя роли) обязательны. Отсюда всякое действие, которое не содержит моментов игры, но содержит исполнение обязанностей, вновь будет псевдоигрой. Например женщина ухаживает за детьми – «играет роль матери». Или стирает мужу белье – «играет роль жены». Или стоит у прилавка магазина – «играет роль продавщицы». Правда, на этот раз речевая практика более осторожна в словоупотреблении и говоря «играет роль» все же не назовет действия женщины игрой. Тем самым она как бы сама сознается в том, что женщина не играет, а лишь совершает псевдоигровые действия – т.е. действия, в которых моменты игры все же отсутствуют. И действительно отсутствуют: женщина никому и ничему не подражает и совершает свои действия отнюдь не ради них самих.

105                

И здесь особенно наглядно видно, как важны для игры условное осмысление и в-себе-осмысленность. Если бы для подражания было достаточно подобия и если бы существовали игры не ради них самих, у нас не было бы оснований не назвать действия женщины «подражательной игрой не ради нее самой», поскольку все моменты такой «игры» были бы налицо. И наоборот, именно отсутствие условного осмысления и в-себе-осмысленности позволяет нам четко отделить играние-роли в жизни от играния-роли в игре и тем самым избежать соблазна увидеть игру там, где ее нет. И понятно, почему позволяет: понятия – очки, сквозь которые мы смотрим на мир, и поэтому чем они содержательнее, тем острее наше зрение.

106                

Иногда увлекаясь говорят: каждый человек играет самого себя. Большей путаницы представить трудно. Играние-самого-себя есть contradictio in adjecto, «круглый квадрат». Если человек совершает действие и осмысляет его как такое же и как свое, он не играет, а живет, пребывает не в игре, а в жизни. Играние-самого-себя есть такая же псевдоигра, как исполнение женщиной своих материнских и прочих обязанностей, и свидетельствует лишь об одном: насколько сильно речевая практика размыла понятие «игра».

107                

Еще один признак игры – обман. Условное осмысление действия есть с научной точки зрения ложь, с житейской – обман. Причем вовсе не во всякой игре этот обман откровенен: в детской и актерской – да, в состязательной – нет. В состязательных играх ни участники ни зрители не осознают условности осмысления происходящего и значит пребывают в обмане безотчетно. Отсюда всякое действие, которое не содержит моментов игры, но содержит обман, опять же будет псевдоигрой. Например друзья пошутили над приятелем – «разыграли друга». Или наговорили ему всякой чепухи, так что он чуть было не наделал глупостей – «сыграли с ним шутку». Или пошутили так, что шутка обернулась неприятностями – «сыграли с ним злую шутку». Все эти случаи речевая практика вновь называет игрой, но и на этот раз стоит нам поверить ей на слово, как мы получим еще одно понятие игры, которое с предыдущими не будет иметь ровным счетом ничего общего. Да и как возможно такое общее, если каждое из понятий образуется по новому признаку?

108                

Последний из признаков, который мы рассмотрим, – зрелищность. В отличие от предыдущих он не относится к необходимым признакам игры, так как необходимо присущ только игре актерской. Зрелищность – случайный признак игры, но для речевой практики иногда и этого бывает достаточно: действие, которое не содержит моментов игры, но обладает зрелищностью, она опять же называет игрой. Самый яркий пример – бой гладиаторов. Человек сражается за жизнь, бьется за победу в самом что ни на есть безусловном смысле (и отнюдь не ради самой битвы), а речевая практика называет это «гладиаторской игрой». И еще ладно, если бы на соблазн такого словоупотребления поддавались лишь падкие на зрелища римляне, так ведь нет – вслед за ними ученые-исследователи усматривают в гладиаторских боях «игровое начало», отчего уже ей-Богу становится не по себе. Неужели «зрелищно, следовательно игра»? Неужели война, все более становящаяся зрелищем благодаря современному телевидению, тем самым все более превращается в игру?

109                

Серьезное (не в шутку) именование гладиаторского боя игрой я бы назвал словоблудием. Причем в самом что ни на есть буквальном смысле – человек заблудился в словах, перестал различать метафорическое употребление слов от неметафорического, переносный смыл слова от непереносного. И ведь вот что поразительно: хотя желтый цвет – необходимый признак китайца, никому и в голову не придет видеть в желтых бабочках «китайское начало» и называть их китайцами. И наоборот, хотя зрелищность – исключительно случайный признак игры, даже у исследователей не заметно смущения, когда гладиаторский бой – несомненно зрелище и еще какое! – называют «гладиаторской игрой».

110                

Хотя логически жизнь первичнее игры и едва ли не подавляющее большинство игр суть игры-в-жизнь, для речевой практики это не является помехой и она с легкостью переворачивает отношение игры к жизни, когда саму жизнь толкует как игру. Почему бы не назвать борьбу за власть «политической игрой»? Почему бы не назвать всякое соперничество игрой, раз в нем тоже есть противники, борьба за победу и сама победа. Сходство с состязательными играми более чем очевидно, и ведь не скажешь, что это сходство поверхностное, несущественное. Так рождается грандиозная метафора жизни-как-игры, в которой между ними стирается всякое различие: «играй свою игру», «не будь игрушкой в чужих руках», «осторожно, с огнем играешь». Все это лишний раз свидетельствует о том, насколько речевая практика размыла понятие «игра», насколько лишила его собственного содержания, так что при желании оно сгодится на что угодно.

111                

* * *

Нет необходимости перебирать все множество псевдоигр с целью обнаружения общих с игрой признаков. Принцип ясен, и каждый из вас может сам поупражняться в этом деле. Попробуем лишь разбить это множество на непересекающиеся классы, подобно тому как это удалось сделать для множества квазиигр.

112                

И тут очередная трудность: в отличие от моментов, признаков у игры неопределенно много, перечислить их нет никакой возможности, и поэтому соответствующая классификация будет заведомо неполной. Кроме того, некоторые из псевдоигр попадут сразу в несколько классов, если у них несколько общих с игрой признаков. Так что мы пойдем другим путем, взяв за основу классификации род псевдоиграющего субъекта, т.е. родовую принадлежность того, кто псевдоиграет.

113                

Тогда первый класс – это псевдоигры человека. У этого класса есть свои подклассы, с одним из которых мы уже знакомы: «мальчик играет с мячом», «женщина играет роль матери», «друзья разыграли друга», «гладиаторская игра», «с огнем играешь», «не играй мне на нервах» и т.п.

114                

Другой подкласс – это тоже псевдоигры человека, но где сам человек прямо не упоминается: «игра ума», «игра воображения», «игра способностей», «мускул», «слов», «образов», «смыслов» и т.п. Здесь речь скрывает псевдоиграющего субъекта, но кто он на самом деле, догадаться нетрудно. Возьмем к примеру «игру слов». Ясно, что сами по себе слова играть не могут. За «игрой слов» стоит «играющий словами человек», когда он использует их в переносном значении, наполняет необычным смыслом, находит смысловое родство там, где есть лишь сходство по звучанию. Все эти случаи подразумевают, что человек наделяет слова условным смыслом. Правда, в конечном счете все без исключения смыслы слов условны, но все же в пределах контекста среди смыслов слова есть основной и неосновные. Тогда по отношению друг к другу основной выступает как безусловный, а все остальные – как условные. Это и объясняет связь «игры слов» с игрой: общее между ними – условность. Но если в игре – это условность осмысления действия, то в «игре слов» – условность смысла слов.

115                

Второй класс псевдоигр – псевдоигры животных. «Кошка играет с мышкой», «котенок с клубком», «медвежата друг с другом» и т.п. Речевая практика и здесь проявляет завидное упорство, хотя все это псевдоигры и не более. По той простой причине, что у животных нет способности осмысления – ни условного, ни безусловного, ни ради-чего. Как и некоторые из псевдоигр человека, псевдоигры животных отличаются отсутствием серьезной цели и именно поэтому именуются игрой. Например, кошка потому «играет с мышкой», что вместо того чтобы ее съесть (и это серьезно!), то поймает ее, то отпустит. Отсюда вывод: кошки не играют, а лишь совершают с мышками псевдоигровые действия.

116                

Обратим внимание, что животные не только не играют, но и не подражают. Этот вывод звучит особенно резко, ибо почти невозможно согласиться с тем, что обезьяны и попугаи не подражают. Повседневная речь настолько прочно закрепила за ними способность подражания, что даже про людей говорит «подражает как обезьяна». И тем самым переворачивает все с ног на голову: прообразом подражания выступает не деятельность человека, а деятельность животного. И тем не менее обезьяны и попугаи не подражают, а лишь совершают похожие на человеческие действия. Здесь имеет место подобие или даже повторение, но отнюдь не подражание.

117                

Третий класс – псевдоигры в неживой природе. «Игра волн» и «игра ветра», «игра красок» и «игра света», наконец «космическая игра вещей» – все это красивые, чарующие, поэтически безупречные, но феноменологически совершенно несостоятельные метафоры. И наивно полагать, будто они постигают «сущность бытия», обнаруживают в нем «игровое начало», доказывают, что игра – «космическая универсалия».

118                

Наконец, особый класс образуют псевдоигры сверхестественных существ: богов и мифологических героев, Бога и дьявола, ангелов и бесов, чертей и т.п. Впрочем, как и люди, эти существа могут предаваться не только псевдо-, но и самым что ни на есть полноценным играм, и поэтому вовсе не обязательно выделять для них отдельный класс, а объединить его с псевдоиграми людей.

119                

Заключение

Феноменология не ставит своей целью всестороннее исследование феномена – его «откуда» и «куда», «почему» и «зачем», его видов и подвидов. Ее цель скромнее – «что» феномена, его сущность. Все остальное интересует феноменолога лишь постольку, поскольку помогает сущность феномена раскрыть, показать его таким, каков он сам по себе. Как следствие, феноменология четко различает случаи, когда перед нами сам феномен, и когда люди говорят, будто перед нами сам феномен. Она чутка, но одновременно подозрительна к практике словоупотребления и прилагает немалые усилия для того, чтобы не дать себя увлечь, чтобы не уподобиться флюгеру, безвольно болтающемуся под дуновением ветров.

120                

Нельзя не согласиться с тем, что слово «игра» имеет широчайшее смысловое поле. Но нельзя не согласиться и с тем, что у растущих на этом поле смыслов нет и не может быть общего содержания. Смысловое поле игры устроено не по принципу «единое во многом», а куда более замысловатым образом.

121                

В центре поля – феномен игры во всей полноте своих моментов. Непосредственно вокруг – виды и подвиды игры, которые образуются путем дополнения феномена всевозможными признаками. Так, игра может быть детской и актерской, спортивной и азартной и так далее и тому подобное. Вместе игра и ее виды образуют смысловое поле игры. Вокруг него расположены смысловые поля квазиигры, которые образуются путем исключения из феномена одного из его моментов: поле в-себе-осмысленных-неподражаний, поле вне-себя-осмысленных-подражаний, поле бессмысленных-подражаний. Наконец, вокруг всех этих полей расположены бесчисленные поля псевдоигры, связанные с феноменом лишь общим признаком – либо необходимым, либо случайным. И ровно такое же строение имеет смысловое поле любого другого сложного феномена.

122                

Существует поговорка: об определениях не спорят. И отчасти она верна, но лишь по отношению к терминам, которые еще не получили в речи широкое хождение, не пустили корней в повседневном научном и обыденном говорении. Такой не отягощенный смыслом термин «легок на подъем» и не будет противиться определению, каким бы произвольным оно ни было. Но если термин в речи укоренился, отяготился смыслом, оброс толкованиями, то он к своему определению уже не может относиться столь же равнодушно. И тогда у нас два пути: либо мы следуем методу обобщения и в лучшем случае находим широкое, но бедное по содержанию определение, либо мы следуем феноменологическому методу и находим определение узкое, но богатое. Определение игры как в-себе-осмысленного-подражания – второго рода. Оно не пытается объять необъятное, но зато достаточно надежно для того, чтобы не блуждать в смысловом поле слова «игра». Оно упорядочивает это поле, вносит ясность в его строение и позволяет двигаться по нему без риска угодить в смысловую яму наподобие «гладиаторская игра». С этим определением можно не соглашаться, но хуже, когда у исследователя вообще нет никакого определения. В этом случае слово «игра» превращается в смыслового хамелеона, который меняет свои смыслы от одного случая к другому и при желании может быть приспособлен к чему угодно. И если нас такая ситуация не устраивает, то об определениях можно и должно спорить!

123