Либерализм и самоубийство

Вячеслав Вольнов

Под либерализмом я буду понимать учение, которое провозглашает высшей ценностью свободу. Под самоубийством – умышленное убийство самого себя (хотя и не обязательно своими руками). Меня будет интересовать вопрос, что может сказать либерализм по поводу самоубийства.[1]

1                      

Провозглашая ценностью всех ценностей свободу, либерализм, как следствие, не может не ценить жизнь каждого конкретного человека. Жизнь – безусловно необходимое условие свободы, и значит столь же неприкосновенна, как и сама свобода. Исключение – жизнь того, кто сам посягает на жизнь и свободу других людей и потому нарушает либеральный принцип совместимости свобод. Таковы азбучные истины либерализма, и вопрос лишь в том, применимы ли они к самоубийству?

2                      

Поскольку либерализм не может не ценить жизнь каждого конкретного человека, жизнь самоубийцы столь же неприкосновенна, как и любая другая, и значит по идее либерализм должен запретить самоубийство, подобно тому как он запрещает убийство вообще. Этот запрет я считаю прямым следствием исходных принципов либерализма, которое вовсе не перестает быть следствием оттого, что в случае самоубийства человек лишается жизни вроде как «по собственной воле». Ибо, во-первых, вовсе не обязательно по воле (очень даже может быть, что по долгу или по нужде), во-вторых, нет никаких оснований различать, сам человек убил себя или не сам. Главное, что он все равно лишился жизни и притом – без преступления, без суда и без следствия.

3                      

Возражение первое. Жизнь – собственность человека, и значит он вправе распоряжаться ею по собственному усмотрению. Подобно тому как он вправе по собственному усмотрению решать, пользоваться своим имуществом или не пользоваться, продавать его или выбросить на свалку.

4                      

Возражение сильное, но опасное. Если признать жизнь обычной частной собственностью, то как быть тогда с возможностью продажи жизни в собственность другого? Вправе ли продавец продавать, а покупатель покупать жизнь другого человека, пусть даже продавец продает не чужую, а жизнь самого себя? Да и даже если жизнь и в самом деле собственность, разве вправе собственник делать с собственностью все что пожелает? Например собственник топора – зарубить им другого человека, собственник завода – отравить отходами близлежащее озеро? Так неужели жизнь одной жертвы топора неприкосновенна, а жизнь другой – нет? Неужели другого человека собственник топора зарубить не вправе, а себя вправе? С чего вдруг такая непоследовательность, если неприкосновенна жизнь каждого конкретного человека?

5                      

Возражение второе. Самоубийство – действие (проявление) свободы, и так как это действие не нарушает принцип совместимости свобод (т.е. не угрожает свободе какого-либо другого человека), либерализм запрещать самоубийство не вправе.

6                      

Возражение тем более сильное, что взывает к тому же исходному принципу: свобода – высшая ценность. Как можно превыше всего ценить свободу и одновременно запрещать этой самой свободе проявляться? Как можно поклоняться и превозносить свободу и одновременно препятствовать проявлению этой самой свободы? Возражение ловит нас на противоречии, а худшего обвинения чем противоречие для теории быть не может.

7                      

Верно, что самоубийство не нарушает либеральный принцип совместимости свобод (в той мере, в какой подразумевается совместимость свобод двух разных людей), но неверно, что самоубийство – действие или проявление свободы. Свобода вовсе не деятель, который мог бы действовать, равно как не сущность, которая могла бы проявляться. Свобода (в феноменологическом понимании) есть способ бытия человека (какой – неважно), а способы бытия не могут действовать или проявляться. В лучшем случае само самоубийство можно было бы назвать свободой, но даже в этом случае это такая свобода, которая исключает возможность любой другой свободы того же человека. Самоубийство, будь даже оно свобода, кладет конец бытию человека вообще, а значит и каждому способу его бытия в частности. Следовательно, самоубийство все же нарушает принцип совместимости свобод, если под свободами понимать способы бытия одного и того же человека.

8                      

Разумеется, читатель вовсе не обязан разделять феноменологическое понимание, равно как и вообще знать о том, что это такое. Но для полученного вывода знание феноменологии не обязательно. Достаточно, если читатель согласится хотя бы с тем, что его свобода есть всегда его свобода и значит без него проявиться никак не может. Ибо даже в этом случае остается в силе вывод о том, что самоубийство принцип совместимости свобод нарушает: поскольку исключает возможность любого другого проявления свободы самоубийцы.

9                      

Возражение третье. Существуют случаи, когда самоубийство допустимо и не только не вызывает осуждения, а наоборот – вызывает восхищение. Например подвиг человека, умышленно пожертвовавшего своей жизнью в бою. Но ведь и убийство запрещается вовсе не безоговорочно, а в бою так и прямо разрешается. Что же касается самоубийства безнадежно больного и обреченного на невыносимые страдания человека, то и этот случай можно отнести к исключениям из общего правила. Хотя почему можно, мы обсудим позднее.

10                   

Итак, я не вижу возражений, которые опровергали бы либеральный запрет на самоубийство. Этот запрет не следует толковать как безоговорочный, но как безоговорочный не следует толковать и запрет на убийство. Правда, в случае самоубийства оговорки труднее подчинить единому принципу, однако это не означает, что такого принципа нет и быть не может. Найти такой принцип трудно, но можно, и ниже мы попытаемся это сделать.

11                   

Вместе с тем – и в этом правда тех, кто выступает против запрета на самоубийство – этот запрет резко отличается от запрета на убийство. Прежде всего тем, что в отличие от последнего первый не может стать законом, принятым законодательной и исполняемым прочими ветвями власти. Но не потому что власть такой закон принять не вправе, а потому что как закон запрет на самоубийство бессмыслен. Бессмыслен, ибо в случае нарушения закона перестает существовать человек, которому преступление можно было бы вменить. Бессмыслен, ибо нарушитель закона не может предстать перед судом и быть осужденным по всем правилам либерального судопроизводства. Да и любое возможное наказание тоже совершенно бессмысленно, ибо как можно наказать того, кого уже нет? Более того, преступник-самоубийца сам себя наказывает, причем не как-нибудь, а высшей мерой. Как нарушение закона самоубийство есть одновременно и преступление и высшее из возможных наказаний, а раз так, то законный запрет на самоубийство лишен всякого смысла.

12                   

Менее бессмыслен закон, запрещающий покушение на самоубийство, но и его все же следует признать бессмысленным. Точнее – противосмысленным. Ибо если смысл запрещающего закона – воспрепятствовать совершению действия, то закон, карающий покушение, будет самоубийству способствовать – по той причине, что угроза наказания за неудавшуюся попытку самоубийства будет заставлять человека лишь более тщательно к нему готовиться (с парадоксальной, но вполне разумной целью избежать наказания).

13                   

Таким образом, либеральный запрет на самоубийство не может принять форму уголовного или гражданского закона и как следствие – стать прямой заботой власти. Привлечение власти в данном случае бессмысленно, что не означает однако бессмысленность запрета на самоубийство вообще. Либеральный запрет на самоубийство может и должен принять форму морального закона, хотя и в этом случае он будет резко отличаться от морального же запрета на убийство. Отличие в том, что моральное осуждение убийцы вовсе не обязано сопровождаться к нему сочувствием, тогда как такое же осуждение самоубийцы без сочувствия недопустимо.[2] Мы обязаны сочувствовать самоубийце и сами в свою очередь подлежим моральному осуждению, если осуждаем его без сочувствия. Как ни трудно совместимы осуждение и сочувствие, либеральное отношение к самоубийству требует их совмещения. Причем именно совмещения, а не отказа от осуждения по причине сочувствия. Такой отказ возможен, но лишь как исключение из общего правила, о чем мы будем говорить позднее.

14                   

Но почему без сочувствия нельзя? Потому что самоубийца в одном лице и убийца и убитый. Потому что как убийца он подлежит осуждению, как убитый – сочувствию. Подобно тому как сочувствию подлежит любой человек, если он убит и невиновен. Самоубийца правда виновен, но как убийца, а не как убитый. Отношение к самоубийце неисправимо двойственно и уйти от этой двойственности в общем случае нельзя. Куда проще либо осуждать либо сочувствовать, но либерал должен смириться с тем, что он должен относиться к самоубийце сложно.

15                   

Либеральный запрет на самоубийство может и должен принять также форму нравственного закона: человек не только обязан, но и должен не убивать себя (точнее – не должен убивать себя). Отличие нравственности от моральности в следующем: в моральности мне велят быть или не быть так или иначе (и осуждают, если я это веление не исполняю), в нравственности – я сам велю себе быть или не быть так или иначе (и следовательно опять же сам осуждаю себя, если это веление не исполняю). В нравственности готовый к преступлению человек слышит «голос совести»: стой! не делай того, что намерен сделать, – и если все же к голосу совести не прислушивается, совершает преступление нравственное, «против долга», «против совести». В моральности тот же человек слышит «голос людей» (говорящий то же самое), и если к этому голосу не прислушивается, совершает сугубо моральное преступление. Парадоксальным образом преступник, совершающий нравственное преступление, нравственен и безнравственен одновременно: нравственен, потому что слышит «голос совести», безнравственен, потому что заключает «сделку с совестью». Человек, совершающий сугубо моральное преступление, вообще никакого «голоса совести» не слышит. Он-то и есть человек бессовестный, а значит и однозначно безнравственный.

16                   

Но может и морально-нравственный запрет на самоубийство лишен всякого смысла? Что самоубийце до чужого или своего собственного осуждения, если сделал дело и всё – никакое осуждение не страшно. Если некому будет страшиться порицаний, равно как некому мучиться совестью. После самоубийства – да, некому; до самоубийства – нет, есть кому. Морально-нравственный запрет потому не бессмыслен, что он может самоубийству воспрепятствовать. Потому что страх порицания или муки совести могут удержать человека от самоубийства. И даже если все же не удерживают, по крайней мере заставляют лишний раз взвесить серьезность мотива, соизмерить его весомость с весомостью морально-нравственных переживаний. Верно, что в этом случае муки склоняющегося к самоубийству человека станут мучительнее и продолжительнее, но зато у него сохранится возможность на избавление от мук без самоубийства. Что если за время борьбы со страхом (не смерти – порицания!) его жизнь хоть немного, но изменится? Что если за время борьбы с совестью изменится он сам, найдет иной выход из невыносимого положения?

17                   

Как известно, и властные запреты прошлого ставили своей целью удержание от самоубийства. Власть (церковная и светская) запрещала хоронить самоубийцу на кладбище, волокла его труп по улицам, протыкала сердце осиновым колом. Меры действенные, но нелиберальные – как нелиберальны любые действия, глумящиеся над душой и телом человека. Пусть даже они осмысленны и «эффективны». Пусть даже они понижают «статистику самоубийств». Правда, следует согласиться с возражением, что запрет на глумление скорее всего не следует из либерализма напрямую (в том его определении, которое было дано вначале). Этот запрет – следствие не свободы, а другой, хотя и не менее важной ценности – достоинства. Но поскольку достоинство свободе не противоречит, более того – сама свобода есть часть человеческого достоинства (в смысле: человек достоин свободы), то ничто не мешает нам расширить ценности либерализма, включив в него также достоинство.

18                   

Но если еще можно оспаривать и находить слабые места в приведенных рассуждениях, то уж бесспорно противоречит либерализму требование, чтобы человеку предоставили право на самоубийство. Хотя казалось бы, чем же противоречит? Хотя казалось бы, там где право, там и либерализм. Увы, все равно противоречит, как бы ни были неразлучны свобода и право.

19                   

Будучи первым и главным защитником прав человека, либерализм тем не менее вовсе не считает эти права самоцелью. Самоцелью он считает свободу человека, тогда как права – лишь условиями этой свободы. Те и только те права требует и защищает либерализм, что способствуют человеческой свободе, и наоборот права, которые свободе не способствуют, либерализм не требует и не защищает. Надо ли говорить, что право на самоубийство не из первого рода и значит в либерализме поддержки не находит. Надо ли говорить, что в общем случае оно скорее враждебно свободе и значит заслуживает не защиты, а нападения.

20                   

Казалось бы, из бессмысленности (и отсутствия) властного запрета на самоубийство сам собой следует вывод о том, что человек на самоубийство имеет право. Разве не вправе я делать все, что не запрещено? Разве не одно и то же право и не запрещено? Увы, не одно и то же, что доказывает следующий отнюдь не надуманный пример.

21                   

Человек застает самоубийцу в момент покушения, действует быстро и решительно и спасает его от смерти. Придя в себя, несостоявшийся смертник заявляет о своем праве на самоубийство и подает на спасителя в суд. Суд – раз нарушено право человека – вынужден принять дело к рассмотрению и наказать нарушителя по всей строгости закона. А если закона нет и суд отказывает заявителю, то какое же самоубийство право? Тем и отличается право от простого «не запрещено», что на страже права стоит закон! И не какой-нибудь, а карающий.

22                   

Но и моральное (равно как нравственное) право на самоубийство либеральной теории противоречит. Неужели человек, спасший самоубийцу от смерти, заслуживает осуждения и порицания? Неужели муки совести должен испытывать всякий, кто по человеколюбию дал самоубийце еще один шанс на жизнь? Так что даже если спорен вывод, что либерализм влечет морально-нравственный запрет на самоубийство, по крайней мере неоспоримо то, что морально-нравственное право на самоубийство либерализму противоречит.

23                   

И опять же – в общем случае, т.е. пока мы не принимаем во внимание мотивы, толкающие человека к самоубийству. Настал черед заняться исключениями из общего правила и поискать принцип, который эти исключения охватывает. Дело трудное, но не невозможное.

24                   

Да и искать в общем-то не надо: либерализм на то и либерализм, что все свои принципы выводит из свободы. Например, из свободы (во имя свободы) он убийство запрещает, но из той же свободы он убийство разрешает (человека, который покушается на жизнь и свободу других людей). Поэтому принцип, который охватывает допустимые случаи самоубийства, ровно тот же самый: если человек убивает себя во имя свободы, если мотив самоубийства – свобода.

25                   

Но одно дело принцип, другое – его толкование. Человек, осознанно жертвующий своей жизнью в бою, приносит себя в жертву ради жизни других людей, а значит и во имя их свободы. Но во имя чьей свободы убивает себя безнадежно больной и невыносимо страдающий человек? Во имя своей собственной? Не годится, ибо мы уже сделали выше вывод о том, что самоубийство свободе враждебно. Ссылка на достоинство (человек убивает себя во имя собственного достоинства, заслуживает достойной смерти) в данном случае годится, но слишком уж опасна в силу неопределенности и растяжимости самого понятия «достоинство». Одно дело – недостойность глумления над трупом самоубийцы, другое – недостойность телесных страданий. И уж совсем иное – недостойность страданий душевных. В конце концов любые страдания можно признать недостойными человека (разве не достоин человек жизни без страданий?), так неужто всякое страдание есть одновременно оправдание самоубийства? Неужто: страдаю, ergo имею право убить себя? Пусть не законное, но хотя бы нравственное или моральное?

26                   

Нет уж, дудки, ссылка на достоинство заведет нас слишком далеко и лишит всякой возможности осуждать самоубийцу. Трудно представить себе человека, который решился бы убить себя не испытывая страданий (разве что человек, совершающий самоубийство «философское» или «логическое»), однако само по себе страдание самоубийства не оправдывает. Равно как сама по себе недостойность. Неужто придя к выводу, что такая жизнь меня не достойна (какая – неважно), я тут же получаю моральное и нравственное право убить себя? Или существует объективный, общепризнанный критерий недостойности? Возможно, но как его схватить?

27                   

Таким образом, если и искать оправдание самоубийства, совершаемого безнадежно больным и страдающим человеком, то опять же лишь ссылаясь на свободу. Точнее – на несвободу. Такой человек убивает себя не во имя свободы, а во имя избавления от несвободы. Подчеркиваю: не страданий, а именно несвободы. Всякая болезнь есть модус немогения (в смысле «не могу делать то что желаю), а уж безнадежная – немогения непреодолимого. Но где немогение, там и несвобода! Но где немогение, там нет и не может быть никакой свободы! Ибо еще раз: свобода (в феноменологическом понимании) есть способ бытия человека, и значит: не могу быть этим способом, ergo несвободен.

28                   

Я отдаю себе отчет в том, что так понимаемая несвобода не вписывается в понимание несвободы классическим либерализмом. Но в классический либерализм многое что не вписывается. Классический либерализм родился и вскормлен другой эпохой, и нет ничего удивительного в том, что нашей эпохе нужен либерализм неклассический. Феноменологический (т.е. основанный на феноменологическом понимании свободы) – один из возможных вариантов. Он классический либерализм не отвергает, а усиливает и делает более работоспособным. В частности – в решении проблемы самоубийства. Ибо не найти, ни за что не найти охватывающий допустимые случаи самоубийства принцип, если строго держаться классического либерализма. Ибо классическое либеральное понимание несвободы (зависимость или принуждение со стороны чьей-либо воли) слишком немощно для того, чтобы оправдать самоубийство безнадежно страдающего больного (или просто старого человека, решившего не дожидаться дряхлости и немощности). Я уж не говорю о том, что любимое детище классического либерализма – знаменитое privacy – в случае самоубийства вообще указывает нам на дверь и говорит «не суй свой нос в чужое дело». Грубо говоря, не убил себя – хорошо, убил – тоже неплохо (раз уж имеет право). И не дай бог вмешаться, вторгнуться, нарушить неприкосновенность частной жизни.

29                   

Таким образом, всякий раз, когда человек оказывается в феноменологически понятой несвободе, и эта несвобода непреодолима, либерализм снимает свой морально-нравственный запрет и предоставляет человеку право на самоубийство. Такой человек вправе сам решать, убить себя или не убить, и если все же убить – мы его за это осуждать не вправе. Более того, в этом случае осуждению подлежит не самоубийца, а всякий, кто ему в его деянии помешает. Право не равнозначно снятию запрета, и если уж мы признали за человеком право убить себя, то не вправе не осуждать тех, кто будет ему в осуществлении его права препятствовать. Такова «железная логика» права, и не соглашаться с нею нельзя – если конечно мы не хотим превратить слово «право» в пустой звук и не более.

30                   

Но каким должно быть право на самоубийство: законным, поддержанным властью, или только моральным или нравственным? Должна ли власть (государство) взять на себя защиту права на самоубийство или защита этого права «не государственного ума дело»? Вопрос непростой, ибо мы уже сталкивались с ситуацией, когда возложить на власть обязанность (принять и следить за исполнением закона, запрещающего самоубийство) было правомерно, но бессмысленно. Так ли и в данном случае?

31                   

Не так, ибо как закон право на самоубийство небессмысленно. Доказательство – Голландия, которая все же приняла закон об эвтаназии. Закон об эвтаназии защищает право человека на самоубийство, если он безнадежно болен и страдает. И тут мы подходим к главному и самому острому вопросу современных споров о самоубийстве: только ли телесные страдания дают законное право на «хорошую смерть»? Не дают ли такого права страдания душевные, зачастую не менее и даже более мучительные? Особенно если учесть, что телесные страдания можно время от времени заглушать, тогда как заглушить душевные страдания куда труднее, если не невозможно. Можно, конечно можно утопить себя в водке или исколоть наркотиками, но только совместима ли такая анестезия с достоинством человека?

32                   

Да и вообще: если я в силу тех или иных причин больше не испытываю желания быть, если вместо желания быть меня неотвязно преследует желание умереть, то разве не должен я иметь законное право на «хорошую смерть», вместо того чтобы стреляться, травиться или топиться? Только ли безнадежно страдающий больной имеет законное право на достойную смерть? Или достойной смерти заслуживает каждая достойная жизнь?

33                   

Увы, но принцип «достойной жизни – достойную смерть» (понятый как законное право любого человека на эвтаназию) противоречит либеральному запрету на самоубийство. Как закон право на «хорошую смерть» есть право сугубо исключительное, причем – и это главное – куда более исключительное, чем морально-нравственное право на самоубийство. Хорошо зная самоубийцу и обстоятельства его жизни, мы взвесив все «за» и «против» в конце концов можем признать его морально-нравственное право на содеянное – убедившись, что он был в несвободе, и у него не было иного из нее выхода, – но если его несвобода не была по причине неизлечимой болезни, законного права на эвтаназию у него все же не было. По той причине, что либеральный закон об эвтаназии немыслим без доказательств непреодолимости несвободы, а такие доказательства могут быть предъявлены только в случае телесных заболеваний. Ведь не сами по себе болезнь и страдания дают законное право на «хорошую смерть», а неизлечимость болезни и обреченность на страдания. И если существуют люди, которые в состоянии подтвердить эту самую обреченность в случае страданий телесных (врачи-медики), то кто возьмет на себя смелость подтвердить ту же обреченность в случае страданий душевных? Врачи-психиатры? Да и вовсе не обреченность на страдания дает человеку законное право на «хорошую смерть», а непреодолимость его несвободы, его немогения. Исписавшийся писатель (т.е. писатель, который желает, но больше не может писать) имеет право на самоубийство (при отсутствии семейных и прочих обязанностей, разумеется), но только морально-нравственное, а не законное. Ибо как и кем может быть доказано то, что он писать больше не может (и не сможет)?

34                   

Возьмем типичный случай самоубийства «от бессмыслия». Я имею в виду человека, который не находит у своей жизни смысла, мучится от бессмыслия и страдает, в конце концов не выдерживает и решает расстаться с жизнью. Должны ли мы предоставить ему законное право на «хорошую смерть»? А что если его бессмыслие временно? Что если через год-другой он все-таки найдет у своей жизни смысл и преодолеет желание с ней расстаться? Как доказать, что его бессмыслие непреодолимо? Кто подпишется под заключением, что человек обречен на бессмыслие? Или достаточно его собственных слов? Или они-то и доказывают непреодолимость бессмыслия?

35                   

И ровно так же в случае самоубийства «от немогения». Человек желает, но не может быть так как желает. Желает, но не может написать хорошую книгу, желает, но не может поехать в Париж или Венецию. Страдания от немогения могут быть крайне мучительны и в состоянии довести человека до страстного желания умереть. Более того, вполне возможно, что его немогение непреодолимо и он действительно никогда не сможет быть так как желает. Но как это доказать? Как доказать, что страдающий от немогения человек есть как раз один из тех, к кому применим закон об эвтаназии? Да и разве не может угаснуть желание, которое является подспудной причиной его страданий? Кто подпишется под заключением, что человек на это желание обречен? Кто возьмет на себя смелость утверждать, что человек и завтра будет желать бытия, в котором никогда не сможет быть? Но немогение бытия, которого не желаешь, страданий не вызывает, и стало быть умертвив страдальца сегодня, мы лишим его возможности избавиться от страданий завтра.

36                   

Так что никуда не деться: либо мы принимаем безусловный закон об эвтаназии (пришел, поставил подпись и с концами), либо мы все же ограничиваем его условиями и значит требуем доказательств того, что эти условия выполнены. Разумеется, врачи тоже могут ошибаться и умертвить вовсе не безнадежно больного. Но одно дело – ошибка врачей, другое – самого пациента. Старый как мир либеральный принцип гласит: человек не может быть беспристрастным в делах, касающихся его самого, – и следовательно у нас нет законного права умертвлять человека только по его желанию. Причем ровно по той же причине, по которой у нас нет права назначать судьей родственника подсудимого и уж тем более его самого.

37                   

Подведем итоги. В общем случае либерализм запрещает самоубийство, но не требует от власти, чтобы она придала этому запрету силу закона. Либеральный запрет на самоубийство есть запрет моральный и нравственный, но в обоих случаях не безоговорочный. Если человек убивает себя во имя свободы, или (что не одно и то же) во имя избавления от несвободы, либерализм снимает свой запрет и даже заменяет его на право. Это право тоже моральное и нравственное и лишь при условии доказуемой непреодолимости несвободы – законное. В этом (и только этом!) последнем случае либерализм требует закона об эвтаназии, который защищал бы право человека на самоубийство. Но этот закон не может быть безусловным, позволяя умертвить человека только по его желанию.[3]

38